Илья Зверев - Второе апреля

Анна Архиповна тоже напустилась на дочку. Она сказала, что давно видит в ней невозможное самовольство... Это Петр своей исключительной любовью разбаловал ее. И может быть, даже был прав покойник, Раин отец, когда крутил ей, Анне Архиповне, хвоста, чтоб понимала свое место.

— И какая ты мать! — кричала она Рае. — Весь день малята на мне. И покормить, и постирать, и носы вытереть, и попки подтереть. Все я. А ты придешь вечером со своего косогора, чтоб он огнем горел, полялькаешься с ними, потютькаешься — и спать. Что ж ты за мать, что тебе с детьми никакого мучения нету, одно удовольствие!

— Ну пожалуйста, мама, — обиженно отвечала Рая. — Я их могу в ясли отдать. Там даже лучше...

— Я сперва тебя в ясли отдам! — кричала Анна Архиповна и уходила, хлопнув дверью.

Такое было у старухи убеждение, что от всего любимого и дорогого непременно надо страдать и мучиться. А иначе выходит не по правилам. (Может, из-за мужа у нее такое убеждение получилось?) А Рая страдала и мучилась только от плохого, а от хорошего получала удовольствие. Может, это и неправильно, но вот у нее так всегда было...

И даже краснодарский сорт «Победа», этот чудный и прославленный сорт, дающий каждую виноградину величиной с маленькую сливу, скорее радовал ее, чем огорчал. Хотя эти выставочные ягодки были на вкус довольно кислые и даже, пожалуй, противные. Рая несколько вечеров беседовала с директором Федором Панфилычем об этом странном явлении с виноградом, который в Краснодаре сладкий, а тут вот такой...

В подобные минуты Федор Панфилыч был совсем не похож на себя самого, командующего в кабинете или выступающего на собраниях. Тут он сразу терял всю свою солидность, и лицо его становилось пацанячьим, и толстое пузо куда-то девалось. Он говорил захлебываясь и почти что стихами. Вот человек любил виноград! Вот понимал его!

Всласть наговорившись о причудах «Победы», он вдруг застенчиво и гордо сообщил Рае, что закончил книгу «О некоторых особенностях виноградарства в приморских районах». Он ее неофициально посылал самому Ердыковскому (Рая не знала, кто это такой, но сообразила, что кто-то очень важный и понимающий). И вот какой пришел ответ...

Федор Панфилыч, совсем уже стесняясь, достал из кармана голубой конверт, бережно вынул из него толстую стопку листочков. Их было, наверно, двадцать или тридцать. И каждый был исписан с обеих сторон мелким-мелким почерком.

— Вот здесь читай, — попросил он. — Видишь: »...это, по моему убеждению, готовая диссертация. Да не кандидатская, а полновесная докторская, томов премногих тяжелей. Верьте старому волку...» А дальше не читай, там уж что-то невозможное...

Рая захотела прочитать все письмо. Но Федор Панфилыч поспешно его спрятал и сказал, что сперва он даст ей рукопись, так будет интересней.

— А диссертация, — гордо заметил он, — на что она мне, эта диссертация. Вот наш замминистра защитил — Это правильно: его снимут, он в науку пойдет. А мне, ей-богу, только бы разобраться: за двадцать три года накопилось всякого до черта, как в мешке лежит, без системы...

Рая почему-то вспомнила, как в пятьдесят втором году один корреспондент написал, что у нее есть личный план, сочинить книгу о своем передовом опыте. Никакой книги она, конечно, не сочиняла и не сочинит, но вообще-то, наверно, могла бы. Страшное дело, сколько она теперь умеет!

Вот лето было плохое — и дожди, когда не надо, и жарынь, когда не надо, и все виноградари от Ставрополя до Судака стоном стонут... А у нее на косогоре вон какой урожай! Даже лучше, чем у тети Мани (хотя это почти невозможная вещь)...

Действительно, собрали на косогоре по сто девять центнеров, а тети Манины девочки в третьей бригаде только по сто пять. А в других бригадах еще меньше. Федор Панфилыч сказал на собрании, что такие замечательные труженицы, как Лычкина Раиса, заслужили земной поклон от всей страны и особенно от детей, которым полезно кушать больше винограду, и от культурных женщин и мужчин, которые пьют благородное вино, а не эту проклятую водку, от которой один позор, и ослабление семьи, и падение трудовой дисциплины. Вот такую он длинную сказал речь. И даже сам позвонил в областную газету, чтоб Раю поскорее прославили как следует.

Но Раю не прославили. Некоторые товарищи передали Петру, что в райкоме была беседа с приехавшим из области корреспондентом. И товарищ Емченко прямо ему сказал, что не рекомендует больше поднимать Лычкину. Потому что она подзазналась, самоуспокоилась и оторвалась. Он не объяснил, от чего оторвалась, но корреспондент понял и поехал в другой совхоз, в «Красный казак», поднимать какую-то Марину Соловьеву, собравшую по сто с чем-то центнеров.

— Вот тебе пожалуйста, — почти удовлетворенно сказал Петр. — Добунтовалась...

Рая ему ответила, что она даже очень довольна, потому что надоело: из года в год все хвалят одних и тех же, будто других нет. Но в глубине души она, конечно, переживала и обижалась. Ну написали бы без ее имени, просто, мол, «седьмая бригада добилась рекордного урожая», но все-таки хоть люди бы узнали.

... То ли к весне кончился на Раю запрет, то ли где повыше о ней вспомнили, а скорее всего, просто вышла такая воля у делегатов, потому что Рая хорошо и смело выступила, однако районная конференция выбрала ее на областную, а областная — на съезд партии.

Ибышев из пропаганды, который теперь уже перестал краснеть и стесняться, составил для Раи проект выступления. Однако товарищ Емченко его завернул: в обкоме составят, не районного ума дела.

Но никакого проекта не понадобилось. Рая прекрасно заседала на съезде и слушала удивительные речи.

... Когда Рая сошла с московского поезда, ее встретил райкомовский шофер Чихчирьян и сказал, что ее ждет начальство. Она хотела домой, к детям и Пете, но Чихчирьян предупредил, что это указание первого секретаря.

В кабинете товарища Емченко сидели еще однорукий председатель райисполкома Янчук, второй секретарь Гришин — тот симпатичный молодой парень, инженер, и Ибышев из пропаганды.

Словом, они уже что-то слышали о выдающихся, из ряда вон выходящих событиях, которые произошли на съезде, и им не терпелось узнать, в самом ли деле там что-то такое было, а если да, то какие подробности.

Рая рассказала что могла, а могла она не очень много. Ее выслушали молча, с напряженными, хмурыми лицами. А когда она кончила, все принялись ходить по кабинету — один в одну сторону, другой — в другую. А потом товарищ Емченко погладил подбородок, вздохнул и сказал:

— Ну что ж, будем перестраиваться...

Когда Рая сказала, что ей надо домой, товарищ Емченко пообещал свою машину («За сорок минут Чихчирьян тебя добросит»), а потом добавил уже другим голосом: