Илья Зверев - Второе апреля

— Но почему ты хочешь остричь косички? — страдальчески спросила мама. — Ну почему?

— У нас все девочки до одной их срезали. Потому что так оригинальнее.

— А что, по-твоему, означает это слово — «оригинальнее»?

— Как у всех, как модно, — уверенно сказала Машка.

— Боюсь, что наоборот, — засмеялся папа и даже принес Машке зеленый том словаря «К — С». — Убедитесь.

Посрамив таким образом дочь, он сказал уже по существу:

— Русская народная мудрость гласит: «Не дав слова, крепись, а дав слово — держись!»

В следующий раз, конечно, Машка будет умнее, она будет крепиться и не даст никакого слова. Но теперь, дав слово, приходится держаться...

У школьных ворот она остановилась перевести дух: все-таки тяжелый магник, если одной нести. И тут кто-то тронул Машку за косы. Нет, не дернул, именно тронул. Но все равно, учитывая плохое Машкино настроение, его можно было уже условно считать покойником.

Она резко развернулась... И увидела перед собой Юру Фонарева, печального и торжественного.

— Слу-шай, Маш-ка! — сказал он таким голосом, каким обычно читают стихи Некрасова: «От ликующих, праздноболтающих, обагряющих руки в крови». — Объясни мне смысл всего этого идиотства, этой зверской жестокости...

Он подхватил магник и, решительно отстранив Машкину руку, понес один. Она сказала, что первое апреля — это прекрасный и веселый день и, хотя ее купили хуже, чем его (она ведь про записку не знала), все равно никакого тут зверства нет и очень хорошо, что есть такой день, когда можно всех обманывать и посмеяться как следует...

— Да, конечно, ты хуже купилась! — сказал он с горькой насмешкой. Ну совершенно как мамина знакомая безутешная вдова, у которой на поминках украли шубу из какого-то скунса. — Никто никогда не покупался хуже меня...

Машка не стала расспрашивать: захочет — сам расскажет. Но Юра уже отвлекся и со страстью стал доказывать, что раз есть день, когда все всех могут обманывать, то должен же быть, по справедливости, день, когда никто никого не может обманывать! Должен быть или не должен?

Машка сказала, что должен! И надо сговориться, чтоб какой-нибудь день, например завтра — 2 апреля, объявить вот таким. Чтоб все дали клятву и никто не смел соврать ни одним словом...

— Ни голосом, ни взором, — торжественно добавил Фонарев (и мне понятно, почему он это добавил).

Весь вечер, вместо того чтоб готовить уроки, Юра сочинял клятву. Вообще он умел здорово сочинять, и в нем даже «чувствовались задатки литературной одаренности», как написали из журнала «Огонек», куда мама тайком посылала Юрины стихи. Он с грустью вспомнил свой первые стихи, написанные, кажется, во втором классе:

Теперь ему, многое познавшему и пережившему, уже не достичь той свежести восприятия. И вообще, стихи были пройденным этапом, грехом молодости, а теперь он писал прозу — роман о любви и верности на Дальнем Севере. Но, к сожалению, слишком медленно писал (мешали взыскательность художника и большая учебная нагрузка — шестой же класс!).

К половине одиннадцатого клятва была почти готова. Следовало бы еще немного отшлифовать стиль, но отец погнал Юру спать. Отец был по специальности диспетчер и выше всего на свете ценил дисциплину.

... К первой переменке идея полностью овладела массами. Даже Коля, который не хотел клясться, так как и без того хватает разных запрещений и правил... Даже Саша Каменский, который не желал унижаться до клятвы, не им самим придуманной... Даже Ряша, который никогда не делал ничего такого, чего не делал Коля... Даже все они в конце концов торжественно заявили, что «признают Второе апреля и клянутся перед своей совестью и совестью своего класса (имелся в виду 6-й «Б») под недремлющим народным контролем говорить в этот, великий день одну чистую правду и не соврать, и не обмануть, и не сбрехать, и не натрепаться, и не солгать ни словом, ни голосом, ни взором...».

На втором уроке физичка Ариадна Николаевна — молоденькая, розовенькая, чистенькая — спросила, все ли решили домашнюю задачку.

— Я не решил, — сказал Фонарев и героически добавил: — Я даже и не решал вовсе.

— О-о! — сказала Ариадна, — Нашел чем хвастаться! Или тебе хочется получить «кол»?

И то, что она сказала не «единицу», как положено учительнице, а вот так, по-свойски, по-школьному — «кол», было всем очень приятно. Все-таки она молодец, Адочка, железная училка!

— А ты, Махервакс, решил?

— Я списал! — мрачно пробасил Лева.

— Вот как? — Адочка стала теребить воротник блузки и покраснела так, что ее даже стало жалко. — У кого же ты списал?

Молчание.

— Я тебя спрашиваю, у кого? — грозно, но вместе с тем очень жалобно закричала Адочка.

— У меня, — сказал Сашка Каменский и гордо взметнул брови.

— А кто у тебя еще списал?

— Я, — поднялся один...

— И я, — поднялся другой...

— А я уже у него списал, — это третий...

— И я, — тянул кто-то руку с задней парты.

— И я!

— Все! — простонал Коля. — Она нас возьмет голыми руками.

Но Адочка не стала брать их голыми руками. Она вдруг почему-то зажмурилась, потом засмеялась, и лицо у нее стало, как у девчонки, щекастое, с ямочками.

— Ой, ребя-ята, — сказала она. — Наверно, вы решили с сегодняшнего дня начать новую жизнь. Правда? Я тоже несколько раз так начинала...

Адочка вздохнула и почему-то не сказала, чем все это кончилось. Но главное, она не стала никого мучить и спрашивать, а сразу начала рассказывать новый урок про закон Архимеда. Этот закон был ребятам раньше немножко знаком по школьной песенке: «Если тело вперто в воду — не потонет оно сроду». Но тут вдруг выяснилось, что эта песенка неправильная. Потому что если удельный вес тела больше, то оно потонет как миленькое.

— А к следующему разу чтоб, пожалуйста, и этот урок и прошлый! — сказала Ариадна Николаевна и даже постучала пальчиком по столу.

— Рр-р, — зарычал класс, возмущенный самим предположением, что после такого ее благородства кто-нибудь посмеет подвести Адочку. Да никогда в жизни! Скорее небо упадет на землю, скорее параллельные линии сойдутся в одной точке, скорее «Спартак» проиграет презренному «Динамо»...

На большой перемене Юра Фонарев сделал замечание своему лучшему другу Леве Махерваксу: почему тот не ответил на вопрос Ариадны и почти нарушил клятву.

— Я лучше сто ваших клятв нарушу, чем буду доносчиком, — мрачно заявил Лева. — Никакая клятва не должна делать человека рабом.

И лучшие умы шестого «Б» заспорили, справедливо ли такое толкование, не дает ли оно лазейки?

Все-таки разный народ подобрался в их классе. Одни были уже как бы взрослые и думали о смысле жизни. А другие были как мальчишки, как бандерлоги из «Маугли», как пятиклашки какие-нибудь: гоняли по коридорам, орали, валяли дурака и не думали о смысле жизни.