Илья Зверев - Второе апреля

Вмешательство в чужую любовь (пусть даже речь идет не о чужом, а о самом родном и свойском человеке) — это как операция на сердце. Каждый, входя в эту заповедную сферу, должен чувствовать страшную ответственность, как хирург, вскрывающий грудную клетку, «чтобы выйти на сердце».

Для этого надо знать о человеке очень многое (как перед операцией неизбежно знание множества обстоятельств — пульса, давления, состава крови и других совершенно точных данных). Нужна уверенность в неизбежности этого грозного вмешательства, горькое знание, что без операции — человеку гибель. И еще нужна железная уверенность хирурга в своих силах (вернее, надежда на свои силы, потому что полной уверенности в таком деле быть не может). И все равно клиника берет у больного расписку о согласии на операцию. Это как раз тот исключительный случай, когда формализм прекрасен.

А как часто еще у нас влезают в чужое сердце без разрешения, вламывается кто попало, иногда целым бодрым коллективом, и операцию ведут любыми подручными средствами, включая все те же ломики и кувалды.

Просто страшно узнавать, что на каком-нибудь комсомольском собрании в четвертом пункте повестки дня «Разное» или в третьем пункте «Персональное дело такого-то» (зажатом между «Предмайскими соцобязательствами» и «Отчетом члена комитета товарища Сапрыкина, ответственного за физкультурную работу») разбирается чья-то любовь.

Мне случалось бывать на таких вот собраниях. С интересом, притом не каким-нибудь там нездоровым, а вполне здоровым, товарищи из зала задают «виновникам торжества» вопросы. Просто товарищи желают установить истину: имела ли с его стороны место аморалка? Не имела? А с ее стороны? Тоже нет? Странно! Но (вспомнив художественную литературу), может, она не растет? Не интересуется производством? Не хочет куда-нибудь ехать, в полную романтики вьюжную степь (тайгу, тундру)? Нет? Хочет? Совсем странно!.. Что же, черт возьми, у них происходит? Может, у кого из них узкий, мещанский мирок? Нет? Крайне странно!

Время же идет, не может же коллектив, пустивший досрочно турбину в сто пятьдесят тысяч киловатт, отступить перед такой ерундовой проблемой! И тут уже кто-то — просто из желания установить, наконец, истину — задает деловой вопрос:

— А как он... ну... в смысле как муж?

Может, она ответит, и все станет ясно, и собрание решит, как помочь. Ну, предположим, до такого крайнего случая почти никогда не доходит. Но вот уж что сплошь и рядом бывает, так это подгонка под схему. Ежели он оставил ее с ребенком, значит, «аморалка с его стороны», выговор ему. И можно статью напечатать в многотиражке «Дон Жуан из Курносовки». Неважно, что эта брошенная жена — выжига и змея (не в политическом, а в разобычнейшем житейском смысле), неважно, что парень слезами от нее плакал и, в конце концов, сбежал... Дети есть? Ушел он? Он и виноват! «Стало быть, Васька и тать, стало быть, Ваське и дать таски». А если, напротив, уходит она да еще «к кому-то», а он, со своей стороны, ничего плохого ей не сделал, вот тут уж весь огонь на нее. И статья в многотиражке может называться «Стрекоза из литейного»...

Все эти благонамеренные действия — преступление. Преступление не по службе, а по душе. И, мне кажется, все мы, почти все, в той или иной степени в таком повинны.

А. спрашивает редакцию: «Проходит ли такое чувство, как мое?» Как ей ответить? У одних проходит, у других нет. Это зависит от тысячи вещей, которые (в отличие от кровяного давления, пульса и количества гемоглобина) установить никак невозможно. Человечество, переложившее пахоту сперва на мощные плечи коня, а потом на стальное тракторово сердце, переложившее даже свои подсчеты на полупроводники электронных машин, вот эти раздумья, вот эти муки за много веков ни на кого перекладывать не научилось и, наверное, не научится. Вот и решай, сомневайся, слушай свое сердце: «Может быть, моя необычайная любовь растопит завтра равнодушие того, кого я нечаянно выбрала?» «Может, он так и не ответит, и я сломаю жизнь себе и малышу, и мужу, который меня любит?» «А может, настоящая любовь совсем в другом?» Страшная тяжесть, но ни на кого ее не переложишь...

Я желаю счастья А. По тому немногому, что она о себе написала, ясно, как трудно скосилась ее судьба, как не просто было сохранить ей живую душу. По всей трудной своей биографии, по всему прямодушию, которое ощущается в ее письме. А. заслужила счастья. Я очень желаю ей счастья, но я не могу дать совет, о котором она просит.

«Хозяин не велел отлучаться», «Мне в восемь ехать на базар с хозяйской тещей», «К вам зайдет мой человек», «Пришлите вашу Надю».

Это не цитаты из пьес Островского. Это можно услышать еще сегодня на заводах и стройках, в учреждениях и институтах. Так иногда говорят люди, состоящие на государственной службе, о других людях, тоже состоящих на государственной службе.

Это что — языковый атавизм? Нечаянные оговорки? Да нет, дело тут посерьезнее. Дело тут не в словах.

Кому не знакома такая картина. Инженер, вызванный в кабинет директора, полчаса стоит «свечой» перед столом. Сесть не приглашают. Может быть, хозяин кабинета просто человек невоспитанный и не догадывается? Нет, постороннему посетителю любезно предлагается стул. А инженер — свой, подчиненный...

Начальник металлургического комбината, разговаривая по телефону с руководителями подведомственных предприятий, каждому из них говорит «ты». Может быть, по дружбе? Отнюдь нет. Он бы удивился и оскорбился, если б встретил взаимность, если б вдруг кто-нибудь из подчиненных заговорил с ним тоже на «ты».

«У нас в строительном управлении есть бригадир каменщиков, молодой человек, прекрасный работник. Бригада его выполняет по две нормы. Но стоит с этим человеком поговорить нетактично, грубо, и у него все начинает валиться из рук, — пишет мне товарищ М.

Это понятно: у людей есть чувство большого человеческого достоинства. Кажется, «мелочь», но рабочие очень чувствительны к таким «мелочам», например, если с ними не здороваются...»

Совершенно верно. Но это, так сказать, внешние проявления. А за ними стоит прочно сложившаяся у некоторых людей убежденность в неравенстве начальника и подчиненного. Чаще всего под нее подводится и «теоретический фундамент»: так, мол, необходимо — не корысти ради, а только для пользы дела, чтобы «чувствовали дистанцию!». И вот постепенно начальнику начинает казаться, что его подчиненные и на самом деле его люди, которых он волен судить и миловать. Отсюда и начинается чистейший произвол, забвение элементарных законов морали, равно обязательных для всех: и для рядовых, и для ответственных.

Народные суды и профсоюзные организации рассматривают тысячи дел о незаконном увольнении. Некоторые руководители без каких-либо оснований увольняют или «перебрасывают на низовку» работников только потому, что они как-то неугодны им. Одни из потерпевших молчат, повинуясь старинному надежному правилу: «с сильным не борись», другие — подают в суд и возвращаются на работу, получив вознаграждение за вынужденный прогул (чаще всего — за государственный счет, куда реже — из директорского кармана).