Алексей Мусатов - Собрание сочинений в 3-х томах. Т. I.

— А я что говорил? — Хорьков толкнул Василия в бок. — Считай, что ты уже в артели...

Хомутов ошалело оглядел мужиков.

Потом в сердцах сплюнул на пол, по-мальчишески сложил заскорузлые, с черными ногтями пальцы в кукиш и сунул его под нос Аграфене:

— А дулю не хочешь?

— Да ты в уме ли, Силыч! — Аграфена подалась назад. — С кулачищами лезет!

— И плеваться нечего! — прикрикнула на Василия обиженная за мать Нюшка. — Читальня все-таки!..

— Нет, мне с вашей братией не по пути! И не цепляйте меня! Не пойду! — Хомутов вновь шагнул к двери.

— А с кем тебе по пути? — насмешливо спросила Аграфена. — С Никитой Ереминым? Или, может, с Ильей Ковшовым?

— Что Ковшов, что? — загорячился Василий. — Чего ты его поносишь на каждом шагу? Я ему ни сват, ни брат, а скажу по совести: зря вы его к кулакам пишете. Илья Ефимович человек умственный, с головой, землю понимает. Дай ему простор, не стреножь его, так он вас всех хлебом завалит!

— Завалил хлебом — прямо по горло! — усмехнулась Аграфена. — Что было в амбаре, и то словно сквозь землю провалилось.

Хомутов сокрушенно развел руками:

— Вчера человека облыжно оговорила и ныне тоже. Да случись с тобой такая беда, как с Ковшовым...

— Добрая ты душа, Василий Силыч! — вздохнув и понизив голос, сказала Аграфена. — Что покажут на ладошке, тому и веришь. А вот чует мое сердце: не было и не было никакого воровства. Все это для отвода глаз придумано.

— Опять булгу да смуту заводишь! — вскипел Василий. — И что ты за человек, Грунька! Как змеюка какая. Ползаешь, шипишь, жалишь всех...

Нюшка с испугом посмотрела на мать, потом на Степу.

— За что же так, Василий? — побледнев, спросила Аграфена, словно от удара подаваясь назад.

Степа не помнил, как он очутился перед Афониным отцом.

— Вы... вы не обзывайте ее! — запальчиво выкрикнул он. — Тетя Груня правильно говорит... И не было никакого воровства! Обман все это!

И вдруг Степа осекся — от порога на него в упор смотрел директор школы.

В читальне стало тихо.

Попрятав в рукава цигарки, мужики расступились, пропуская директора вперед.

Федор Иванович потянул носом чадный, прокуренный воздух, поморщился и открыл форточку.

— Да, атмосфера! Надо же иметь уважение, граждане! Все-таки это школа, здесь дети учатся, — упрекнул он мужиков, взглянув на ручные часы. Потом обратился к Степе: — А ты, Ковшов, поднимись ко мне в кабинет.

Мужики один за другим стали выходить из читальни. Бросив на Степу недоумевающий и встревоженный взгляд, последними удалились Аграфена и Нюшка.

Федор Иванович молча провел Степу на второй этаж, в свой кабинет.

Голова у Степы шла кругом, уши пылали. Мальчик ждал, что Савин заставит его стоять посреди кабинета, а сам сядет за стол, спиной к теплой кафельной печке, и долго будет донимать его вопросами.

Нет, не лежит у Степы душа к директору! Уж если кому рассказать, так лучше Матвею Петровичу или дяде Егору.

Но Федор Иванович не спешил с вопросами. Плотно прикрыв дверь, он опустился на старенький клеенчатый диван и усадил рядом с собой Степу.

Потом заговорил. Заговорил мягко, спокойно. Он понимает Степу. Мальчику на самом деле нелегко жилось в доме Ковшовых, он ожесточился против дяди и сейчас из мстительных побуждений готов обвинить его в чем угодно. Все это так. Но месть плохой советчик, она мутит голову, ослепляет человека, толкает его на клевету.

— Я не клеветник! — вспыхнул Степа. — Я сказал правду.

— Если так, значит, ты знаешь, где находится дядин хлеб? — осторожно спросил Федор Иванович.

— Знаю, — глухо выдавил Степа.

— Где именно, где? — торопил директор. — Говори же до конца.

И Степа наконец решился. Будь что будет! Дядя, конечно, никогда не простит ему этого поступка, и Мите Горелову, наверно, станет очень плохо жить на свете, но Степа не может больше молчать.

— Федор Иванович! — возбужденно зашептал он, хватая его за рукав. — Пойдемте к Горелову!.. Вот сейчас же, немедля... Хлеб у него! В подполье... Шестьдесят четыре мешка...

— Ясно! — негромко произнес директор.

Отстранив руку Степы, он поднялся с дивана и подошел к темному окну. Да, ему все было ясно! Илья Ковшов оказался все-таки упрямым бараном. Не послушал его совета, пожалел хлеб и теперь может серьезно за это поплатиться. А ведь Ковшов нужен ему, очень нужен...

Директор вдруг обнаружил, что пальцы его нервно барабанят по холодному стеклу.

Спокойнее, Савин, спокойнее!

Он обернулся к Степе и спросил, кто еще знает о спрятанном в подполье у председателя хлебе.

— Больше никто... один я, — чуть запинаясь, ответил Степа.

— А сыновья Горелова?

— Они... они ничего не видали. Отец их к тетке услал.

Савин бросил на Степу подозрительный взгляд:

— А ты что же, следил все эти дни? И за дядей, и за Гореловым?

Отведя глаза в сторону, Степа молчал.

— Так, так, следил, значит... — Савин вновь забарабанил по стеклу и тут же с досадой сунул руки в карман. — А ты молодец, молодой Ковшов! Глаз у тебя зоркий. Хвалю! Настоящий комсомолец!

— Федор Иванович, так пойдемте к Горелову! — вскочил Степа. — Я все покажу...

— Нет, нет, — остановил его Савин. — Сегодня ничего предпринимать не будем. Уполномоченного по хлрбозаготовкам нет дома. Он вернется к утру, и я обо всем сообщу ему. Пригласят свидетелей. У Горелова сделают обыск, хлеб заберут. Виновные, конечно, будут привлечены к ответственности... — Директор с таинственным видом наклонился к Степе: — Но теперь все зависит от тебя. Будешь молчать — разоблачим саботажников, разболтаешь — хлеб могут перепрятать.

— Что вы, Федор Иванович! — испугался Степа. — Я никому...

Директор отослал его спать.

Но сон не шел... Степа представил себе завтрашний день — мужики вытаскивают из подполья мешки с зерном и грузят их на подводу. Тетка Пелагея хватается за мешки и вопит на всю деревню. Дядя Илья ненавидящими глазами смотрит на Степу. У Горелова отбирают сельсоветовскую печать и увозят его в район. Серега с плачем прощается с отцом, а Митя, столкнувшись со Степой, отворачивается и проходит мимо.

Забылся Степа только под утро. Разбудила его Таня. Она крадучись пробралась в общежитие и, растолкав брата, испуганно шепнула:

— Вставай! К дяде Тише комиссия пошла! Тебя зовут.

Через минуту Степа с сестренкой уже шагали к дому Гореловых.

— Я знаю... Ты уже все рассказал, — вымолвила Таня.

Степа хмуро кивнул головой и спросил сестру, состоялся ли у нее вчера разговор с Митькой.

— Говорили мы. Он ни в какую... боится! — Таня тяжело вздохнула. — Засудят теперь дядю Тишу.

— Может, и не засудят. Он же не кулак какой... в партизанах был, с белыми дрался... — И, чувствуя, что говорит не то, Степа с болью выкрикнул: — Ну нельзя нам молчать! Тут такое заварилось... Нельзя! Понимаешь?