Сигизмунд Кржижановский - Возвращение Мюнхгаузена. Повести, новеллы, воспоминания о Кржижановском

На бульваре было безлюдно, поздние ночные трамваи изредка прорезали звонками тишину; от памятника тянулась почти к ногам длинная тень. Мы размечтались на любимую тему Сигизмунда Доминиковича. Он страстно мечтал о поездке в Англию. Работая над повестью "Материалы к биографии Горгиса Катафалаки" он долго просиживал над картой Лондона, тщательно изучал его улицы, сплетения переулков, скверы, памятники старины и, вероятно, знал их не хуже старожилов этого удивительного города. Теперь он рассказывал о том, что поедет со мной в Англию, поведет по знакомым улицам Лондона, покажет Вестминстерское аббатство, Трафальгар-сквер и прочие чудеса.

Становилось зябко, мы встали и быстро пошли бульваром. Было уже совсем поздно, когда, проводив меня домой, он вернулся к себе на Арбат.

Никитиной удалось напечатать "Поэтику заглавий". Она начала хлопотать и о "Сказках для вундеркиндов", но даже ей получить разрешение на печатание не удалось.

"Поэтика заглавий" была первым значительным произведением Кржижановского, появившимся в московской печати. Она не могла принести ни славы, ни больших денег, но она положила начало дружеским отношениям, сохранившимся до конца жизни автора.

Был один случай, когда активное вмешательство Никитиной уберегло его от большой беды. В начале тридцатых годов проводилась разгрузка Москвы. Была объявлена общая паспортизация. Паспорт выдавался только лицам, предъявившим справку с места работы. Сигизмунд Доминикович в это время уже нигде не служил. В милиции ему отказали в выдаче паспорта. Выслушав его заявление о том, что он писатель, дали три дня для получения справки из писательской организации.

Никитина, узнав о его критическом положении, предложила ему немедленно подать заявление о приеме его в члены групкома драматургов и в течение двух дней собрала свыше десяти подписей - рекомендаций известных писателей.

Групком принял Кржижановского в члены, выдал справку; на третий день у него уже был паспорт.

На "субботниках" выступали не только с чтением художественной литературы, но и с научными докладами, музыкальными номерами. Приезжали актеры, певцы. Тут можно было встретить Москвина, Качалова и других именитых гостей. Под Новый год устраивалась елка. Каждому приглашенному заранее подготовлялся подарок "со значением". С. Д. получил однажды на елке стопку монет: тридцать шоколадных рублей, обернутых серебряной бумагой - намек на тридцать сребреников из его одноименного рассказа.

Евдоксия Федоровна всегда обладала исключительным даром не только притягивать, но и удерживать около себя людей. В ее обращении с окружающими чувствовалась теплота и некоторая доверительная интимность, и это, должно быть, располагало и притягивало к ней.

Меня всегда трогала ее способность слушать. Она слушает всем существом, особенно глазами. Внимательные, пристальные, глубокие, они не блестят, но светятся матовым мягким светом, льющимся в душу собеседника. Такое же впечатление производит и голос: низкий, грудной, обволакивающий.

Когда в 1964 году праздновалось пятидесятилетие "субботников", на ее имя пришло свыше тысячи поздравлений от друзей-членов, как она говорит, "от ее большой семьи".

В стране началась коллективизация сельского хозяйства. Проводилась она в кратчайшие сроки и без необходимой подготовки. Кулаков выселяли из деревни; середняки и бедняки, не понимая смысла экономических реформ, частью сами покидали насиженные места, частью оставались, но от работы отказывались. Поля стояли невспаханными, незасеянными, урожай гнил на корню. Голод, перекинувшись из деревни в город, прокатился по всей стране.

Магазины снова опустели, в витринах вместо продуктов красовались в золоченых рамах копии натюрмортов знаменитых голландских мастеров. По карточкам давали черный хлеб.

В учреждениях шла чистка аппарата. Начались аресты. Люди, боясь за себя и своих близких, старались держаться подальше друг от друга, стали уничтожать письма, книги с автографами, фотографические карточки. Это было начало тех грозных, страшных лет, которые унесли тысячи и тысячи невинных жертв, и горькая память о которых еще долго будет жить в сознании народа.

Меня не покидало беспокойство о Сигизмунде Доминиковиче. Мы жили на разных квартирах и обычно встречались вечером. Утром я не знала, как прошла ночь, проснулся ли он в своей постели. Иногда, не в силах дождаться вечера, я после трех часов звонила в редакцию, зная, что в это время работа уже прекращалась и звонок не выдаст моей тревоги. Мне отвечали: "Кржижановский был, уже ушел", - и я спокойно дожидалась вечерней встречи.

Особенно меня волновала судьба рукописей. Он правил рукописи у меня на квартире и тут же оставлял их. Почти все они лежали у меня в шкафу на полке, прикрытые черной, шитой золотом парчой (иронический намек на их литературное небытие).

Сергей Дмитриевич Мстиславский, к которому я обратилась за советом, как надежнее сберечь рукописи, сказал мне, что его положение не лучше и что он всегда выжидает, что будет, что будет...

Беспокойство мое достигло высшего напряжения, когда я, придя утром в Театральную библиотеку - место моей временной работы, - узнала, что из восьми сотрудников двое арестованы.

Вернувшись домой, я долго сидела у стола, потом ходила по комнате, напряженно думая, потом, подойдя к полке с рукописями, откинула парчу и вдруг приняла решение - нелепое, несуразное, но, как мне тогда казалось, единственно возможное.

Наша квартира отапливалась дровами, и нам был отведен сарай для трех съемщиков. Я собрала рукописи в корзину, спустилась вниз к сараю и уложила рукописи поверх дров, прикрыв их поленьями. Уже защелкивая замок сарая, я чувствовала нелепость моей затеи. Поздно вечером пошел дождь, я слушала стук капель по оконным стеклам, и мне казалось, что даже они смеются надо мною. Потом мне представилось, что крыша сарая протекает, что капли, пробившись меж поленьев, заливают бумагу, что буквы расползаются, что рукописи, точно живые существа, мерзнут и жалуются на мое легкомыслие. Проведя ночь без сна, я, чуть рассвело, снова спустилась в сарай, уложила рукописи в корзину и вернулась домой. Тут, отдавшись благодетельной мысли: будь что будет,- я сразу почувствовала разрядку напряженности.

К счастью, о моей нелепой затее С. Д. так и не узнал. Я упоминаю сейчас о ней, потому что испытанные мною чувства в те дни были характерны не только для меня, но для большинства окружающих.

Настроение, общую подавленность и настороженность тех дней Кржижановский отразил в рассказах "Красный снег" и "Воспоминания о будущем".

Очень хотелось уехать из Москвы куда-нибудь далеко, в незнакомый город, где будут незнакомые люди и говорить они будут на незнакомом языке. Англия уже перестала быть мечтой: жили за железным занавесом.