Михаил Стрельцов - Журавлиное небо

Понемногу раскрывался перед ним этот загадочный Клыбик, и Василь видел его то военным писарем, то продавцом здесь, в деревне, то физруком в школе, а потом делопроизводителем, и, наконец, нетрудно было догадаться, куда заведет дальше Клыбика странная эта портфельная логика: еще ждало его где-то место лесника ли, грибовара ли. И было ясно, что, женившись на Марине, как бы прихватил себе Клыбик очередной портфельчик.

И сызнова возникало перед Василем все отобранное памятью, передуманное неоднократно.

Самое необъяснимое начиналось с одного вечера, с одной вечеринки — такой же, как и та, когда впервые он танцевал с Мариной. И опять же было весело в тот вечер: как-то сразу приехало на побывку в деревню трое, и среди них — Надя, та самая, с которой Василь учился прежде в школе. Кажется, в то лето была у нее практика, и она ненадолго перед самыми занятиями заглянула в деревню. Они виделись с Василем почти каждый год, но, наверное, потому, что бывших одноклассников в деревне осталось мало, эти встречи для обоих были всегда радостными, — им вдвоем хорошо было перебирать в памяти нить самых давних и веселых воспоминаний. Вот и спрашивали друг у друга: как, что, когда и почему? — вспоминали, как ходили в школу за шесть километров в соседнюю деревню, как однажды весной искали в лесу сон-траву и опоздали на уроки.

А Василь думал про Марину, думал даже тогда, когда Андрейчиков Федор, тот самый, что выпросил у Василя флотскую фуражку, приказал гармонисту играть фокстрот (мол, есть тут люди из города — понимать надо!) и когда Надя взялась учить Василя этому танцу. А потом они еще стояли и говорили, и Василь снова думал о Марине, о том, что при людях он стесняется говорить с ней так, как с Надей.

И тогда же неожиданно подошел к ним Клыбик и отозвал Василя в сторону. Не кольнуло его в сердце тогда, не вздрогнул он от недоброго предчувствия, а невольно пришла догадка: вот сейчас попросит постучать в бубен, потому что Василь был в этом деле не последний мастер.

— Слушай, — сказал Клыбик, и Василь заранее усмехнулся. — Слушай, ты будешь… провожать сегодня Марину?

Он переспросил: «А что?» — и ему сразу стало неловко, он подумал, что все уже знают про него и про Марину.

— Видишь, если ты надумал, то я…

— А что?

— Да у меня, знаешь, дело есть по школе, поговорить надо…

О, был он хитер, этот Клыбик! И почему он не осек тогда Клыбика, не заперечил: нашел время говорить о школьных делах, поговорил бы днем! А он растерялся почему-то, застеснялся чего-то — и потому желанен был Клыбику его ответ. И как простить себе это, и как забыться? Но ведь и Марина… Неужели не понимала она ничего и неужели не любила его!

О, был он хитер, этот Клыбик, потому что назавтра же пришел на вечеринку с Мариной, завернув по пути к ней. Об этом сказал Василю Андрейчиков Федор. И уже тогда, как бы в отместку Марине, Василь провожал Надю домой и раз и второй…

И вот сиди теперь и слушай, как бубнит о своем Клыбик:

— Эха-ха! В такую жару под навесом лежать, а тут дрова… Нашел директор дураков. Пускай попробует нанять колхозников, но кто ему за такие гроши станет работать.

Он разомлел после сна и, наверное, говорил так долго лишь потому, что не хотелось ему снова браться за, пилу, стоять на коленях, подрезая дерево, носить на плечах готовые кругляши.

— А ты, значит, все молчишь да думаешь. А ты не думай, возьми и женись, — как бы шутит Клыбик. — У Ганны вон какая девка растет — здоровая, крепкая. И батька у нее как дуб здоров; женишься — поставит хату зятю. А самое главное, чтобы женка была здоровая да работать умела. Моя вон сроду серпа в руках не держала, так, думаешь, хорошо? Одна польза, что деньги зарабатывает…

— Так ты, может, и хотел этого…

— Может, я хотел, а может, люди, — загадочно усмехнулся Клыбик и поглядел на Василя. — Здесь и ты мне немного помог…

— Как же это? — пересиливая любопытство, словно безразлично, спросил Василь.

— А вот так, что хитрость всюду нужна, даже когда к девчине ходишь… Гляжу я на тебя, чудак ты какой-то… А что: от зимы сало у вас или еще после кабанчика придавили? К сенокосу берегли, говоришь? А по-моему, лучше, если каждый день шкварка.

— Так как же я тебе помог, и… к чему здесь сало?

— А все к тому. Если хочешь, слушай. Помнишь тот вечер, когда я хотел поговорить с Мариной? Я, конечно, выдумал тогда, но, правду сказать, думал, что ты откажешь. А потом вижу… Ты же что-то долго с Надей говорил тогда, помнишь? Ну, я и сказал после Марине, что это ты меня попросил ее проводить, выручить как бы… И все такое.

— Ты… ты сказал так? И она поверила?

— Ну, не сразу, понятно, — помялся Клыбик. — Ты же, говорю, сам помог мне в этом. Надю же провожал…

Значит, все было так глупо и просто…

«Что же, говори, Клыбик, говори… А может, ты думаешь, что мне больно это, и жалеешь меня? Просто я никогда не думал, что может такая страшная пустота быть в сердце и такое болезненное бездумье может заполнить голову… А вот почему-то растет, утоньшается стволами и медленно поднимается вверх стена безмолвного леса… Нет, это лишь показалось. Шумят, как обычно, сосны… А вот теперь я нахожу свои руки. Может, забыл ты об этом, может, думаешь ты, что они ради того лишь, чтобы тягать пилу?»

И он поднялся.

— Подлец! Портфельная твоя душа!.. И ты… такое!

Подобрал под себя ноги и весь подался назад Клыбик, — растерянное, побелевшее лицо; рука невольно сгребает хвоинки…

Словно упал на гладкую воду камень и сильно и шумно взлетели кверху брызги. Пошли круги по воде, слабея, достигли берега… И вот медленно всплывал в памяти посеребренный луною тополь, а вот как будто склонилась Марина к Василю, и такой яркий за улицей выгон в молодом и ядреном блеске. И словно бы Василь говорит: «Слушай свое сердце, Марина, оно у тебя доброе, слушай, и оно тебя не подведет!» И затем: «А я! Почему же, если верил себе, не верил Марине и почему отступил? Отдал Марину гаду этому, Клыбику».

И захотелось бежать — от себя, от Клыбика, от всего. Бежать, как однажды в детстве, когда заблудился в лесу и, подгоняемый недетской какой-то тоской, все бежал и бежал по незнакомой дороге, глотая слезы…

— Пошли, — сказал он глухо и поднял пилу. — Работник!

Береза стояла на краю поляны, высокая, ровная, и когда впился в нее топор, вздрогнул сразу звонкий ствол от шершавого комля до зеленых листьев — и вся береза стала как шумная тучка трепетных зеленых мотыльков. А потом медленно клонилась она и, пока падала в невеселом своем кружении, привела с собою серый летний день с леностным дождиком, запах влажной земли и огуречника. Шла Марина от Савкиных ворот — и болтался и бил по загорелой ноге с налипшей к ней травинкой порванный ремешок туфельки… И почему не остановил он ее тогда, почему не объяснил?