Михаил Стрельцов - Журавлиное небо

Он схватил огурец и торопливо, не чувствуя вкуса, ел; в ушах у него шумело, и лихорадочно билась мысль: скорей, скорей! — и он не видел, что делалось вокруг, он был во власти одной мысли и спохватился лишь тогда, когда у него нежно, томительно потеплело внутри и начал затихать шум в голове, неожиданно переходящий в какой-то далекий струнный звон. Было теперь только ощущение напряженной, непонятной пустоты и этого грустного и тонкого звона.

Он глянул на всех за столом, и ему показалось, что свет в хате стал и мягче и теплее, и утратили грубость, ласковыми стали очертания лиц у деда Михалки, у деда Трофима, у мамки, и еще он видел, как осторожно, тихо встал из-за стола Лексей Гурмак, ступил к сундуку и принялся раздеваться. Он замечал, какое ласково-внимательное, даже угодливое было выражение лица у Гурмака, когда тот, медлительно складывая рыжую свою шинельку на сундук, посматривал на всех из своего отдаления, — наверное, вновь, как обычно, ожидал похвалы себе и полнился добротой к себе, ко всему, что делал ради этого желания — понравиться другим. Иванка долго, непонимающе глядел на него, на его шинельку, залатанную черным сукном, и эта черная заплатина странно приковывала его взгляд, он хотел не глядеть на нее — и не мог не глядеть.

— Брысь, холера на тебя! Брысь! Из ведра воду лижет, — услышал он мамкин голос и то, как хлопнула она в ладони и как потом соскочил к порогу с лавки кот.

— А ты чего сидишь? Ешь, — сказала мамка уже ему.

Иванка ел.

Странное, очень странное, как ему казалось, происходило за столом. Все говорили о чем-то, замедленно, до раздражения замедленно размахивали руками, застывали на лицах усмешки, глаза у всех были круглыми, большими, неподвижными, бездонно-страшными. Все начинал говорить и никак не мог кончить говорить дед Трофим.

— …попросила наколоть терку. А я люблю драники с молоком, ого! Старая бы и натерла когда-нибудь бульбы, а терка уже плохая. Стал я накалывать новую, а ту, другую, положил на окно, ручками вверх. В окне том дырка была. Тут Сымонихин кот как прыгнет в ту дырку и прямо в терку — ого! А, боже мой, как он стал бегать в сенцах и этой теркой греметь…

— Брысь, холера на тебя! Опять лезешь!.. Апсик!

— Бери, сват, шкварку, закуси…

— Что ты ищешь, тата? Ложка вон у тебя под рукой…

— …пьяный будет… погляди-ка на меня… глаза осоловели совсем…

— …открыл бы дверь, а боюсь, что терку ту унесет и люди испугаются, скажут — кот бешеный… Я стою и не знаю, что мне делать… Только открыл дверь в хату, чтобы старую на помощь звать, так он тут же скакнул в хату возле моих ног. Чуть кот теркой не ободрал…

— Что я, дурной, чтоб пить? Нехай тот пьет, у кого нет головы… Ты чуть пожара не наделал, я пришел, гляжу — будет беда. Я тебе хорошо сделал, скажи? Ты меня угостил, я выпил. Я сказал, чтоб и малому дал. Он выпил, все выпили, — больше я не буду пить…

— …дали ей лес, так она и сама возила, и батька помогал. Ей и досок батька купил и печь сам сложил. Так она сказала, что такому батьке руки надо целовать…

……………………………….

«Зачем я отдал ему наган?» — думал дед Михалка.

……………………………….

— Что я, дурной, чтоб пить? Нехай тот пьет, у кого нет головы…

— Помолчи ты уже, помолчи!..

— …кот теркой гремит, а мы со старухой дурнями стоим, руки раскинули. Только я хотел его схватить, а он как скакнет в окно, ого! Окно разбил и сам выскочил с теркой. Я за ним догонять. Вон он как-то остановился возле куста и мяучит, аж страшно…

— Иванка, ты спишь или нет? Уморило тебя, эх, танцор! А дед Трофим еще просил, чтоб станцевал…

— Га-га! — засмеялся Лексей Гурмак. — А что я сказал? И я сказал, чтоб станцевал. Дыли-дыли-дыли-дыль! Дыли-дыли-дыли-дыль! Нехай идет танцевать. Дыли-дыли-дыль…

Еще безладнее стал гомон за столом, и все глядели на Иванку, и кто-то уже подталкивал его. Время, которое еще недавно ощущалось как бесконечность, как замедленное движение, теперь расползалось, обрывалось, осыпалось, как песок, и между ним, Иванкой, и взрослыми людьми вставала пустота, и ему радостно померещилось, что ничего страшного нет в этой пустоте, потому что из этой пустоты как бы взглянул он и на себя и на людей и как бы уверился в своей дремлющей до поры до времени силе.

— Дыли-дыли-дыли-дыль! — гундосил, выкрикивал Гурмак, и все завертелось, загудело, стало отдаляться от Иванки, и он, чтобы удержать равновесие, чтобы не отстать, притопнул ногой, простирая руки, — неизвестность надвигалась на него, и не было иного выхода, как пойти ей навстречу…

Как будто какая-то тайная пружина распрямилась в нем, как будто освобождалось, рвалось на волю неведомое до сих пор чувство: теплыми, пламенными пятнами плясал по хате свет, приближался и отдалялся хмельной стол, покачивались стены, но он, Иванка, был центром всего, что существовало лишь потому, что был он. Вольное, просторное чувство кружило и кружило его, и этому чувству тесно стало в хате, и опять, опять какая-то неизвестность надвигалась на него, по уже не страшная вовсе; щемяще звонкая, напряженная, как струна, она звала, манила к себе, завладевала полностью — и какими неважными были перед нею и эта хата, и застолье, и бабка, до жалости одиноко и заброшенно сидевшая при печи, и этот Тявлик, еще недавно такой грозный и непонятный!

О эта неизвестность, это чувство — как бы угадывание грядущих радости, и боли, и счастья, и тоски!

Но что это? Почему все стихло в хате? Почему Гурмак молчит? Почему плачет дед Трофим?

— …она же затукала, закляла, загрызла меня совсем… Она же даже есть со мной вместе не садится… Всю жизнь, всю жизнь мучался, огонь ее сожги! Ох!..

Что это, почему это, зачем это? И отчего плачет дед Трофим? Бедный, бедный дед Трофим, бедный дед Михалка, бедные бабка и мамка! Никогда, никогда ничего такого не будет в жизни с ним, Иванкой… Никогда не будет.

Дорогой друг!

Не ругай, что редко пишу. Это не из лености, а от боязни сказать не то и не так, как хотел бы. Чтобы написать настоящее письмо, надо много времени и надо хоть немного душевной настроенности. Писать письма в наше время можно лишь по вдохновению. А так куда проще послать телеграмму: жив, здоров. И вообще так называемый эпистолярный жанр в наше время отмирает. Жизнь ускоряет темп, все усложняется и одновременно автоматизируется. Вещи, конструкции, формы, в миллионах вариантов трансформируя содержание, в конце концов отъединяются от него. «Добрый день» звучит очень конкретно, проще сказать: «Привет!» или «Салют!» Вот и выходит, что телеграмма или телефонный звонок удобнее, чем письмо. В телеграмме несколько слов, а на телефоне не будешь сидеть полчаса, если только ты не помешанный.