Михаил Стрельцов - Журавлиное небо

Нет, не означает, ответим мы.

Богданович, несомненно, как и все, знал и горечь творческих поражений, и мучительные болезни роста, а прославленная музыкальность и гармоничность стиха дались ему дорогой ценой: он творил, учась языку, и изучал язык, творя. Он же был и создателем литературного языка — в такой же степени, как Купала и Колас. И вместе с тем он, как и его соратники, во многом сегодня теряет из-за той же неразработанности тогдашнего литературного языка. Об этом однажды справедливо писал Янка Брыль. И «рационализм» Богдановича, его установка на «спокойную мысль» губительно отразились на некоторых стихотворениях. Но что значат все эти огрехи по сравнению с живой, подвижной, бесконечно разнообразной материей его стиха, с тем высшим, просветленным чувством и гармонией мысли, что властвуют в мире его поэзии! Ошибки? У Богдановича их, ей-богу, даже меньше, чем ему приписывалось. Мы уже знаем, каким он был «декадентом», знаем, каким он был «поэтом чистой красоты».

Богдановича всегда хотели поставить словно бы в стороне от главного направления литературы, от ее основного потока. И вот это-то и было ошибкой, только, понятно, не Богдановича. Более центральной фигуры, чем Богданович, у нас не было. По широте непосредственного творческого освоения национальной действительности он, может быть, не уступает, например, Купале, но чем заменить нам то, что сделал Богданович как критик и теоретик литературы, как экспериментатор и переводчик, вообще как просветитель в самом высоком значении этого слова? И даже сделанное Купалой и Коласом как поэтами, не обозначилось бы так сегодня в своих контурах и границах, если бы рядом с ними не было Богдановича с его способностью одним штрихом отметить и назвать то, на что у других уходили циклы и поэмы. Богданович как никто умел закрывать одни темы и открывать другие. Его постоянный лаконизм, способность видеть явления целиком, в художественной и социальной перспективе, — великое завоевание нашей литературы и его завещание ей.

Богданович рядом с Купалой и Коласом — то третье измерение, без которого немыслима перспектива. С Богдановичем нам стало видно далеко во все стороны света.

И такая ранняя смерть! Если бы он прожил дольше, кто знает, чем могли бы мы быть сегодня, труд скольких людей мог бы содеять он один — спокойно, с ясной головой и искренним сердцем. Где были бы сегодня его взмыленные, вздыбленные над родной стороной кони?

Его нет — летит его «Погоня».

Нет читателей у «Молодого месяца», «Апреля», «Шиповника», «Перстня» — всех тех сборников, которые поэт намеревался написать. Он их не написал. Остался один «Венок». Не старайтесь вплести туда новые цветы: те, что там есть, никогда не завянут. Сплетайте свои венки. Не старайтесь оторвать хоть один листочек от тех лавров: прежде чем стать собою, они были терниями. Посмотрите лучше вокруг себя: цветет жито, и красуются в нем васильки. Бурлит жизнь, и рождается в ней красота. Живет поэзия. И вечно светит нам и пленяет своей загадкой.

…В далекой Ялте на могиле Богдановича цветут ирисы.

«Боюсь, чтобы то, о чем хотел рассказать, не приглушилось незаметно, а то и вовсе не потерялось бы там, в словесах, а оно — почти несказанное — самое важное для меня. Зачем же я тогда вспоминаю и зачем пишу? Мне просто подумалось, что, может, все же обретет напоследок какую-то логику эта попытка рассказать. Посмотрим…»

Так мучается словом автор рассказа «Смаление вепря».

Такое же чувство смутной надежды и одновременно боязнь не вместить в писаную строку то, что рождает в тебе слово прозаика, должен, думается мне, испытывать и критик, всерьез подступающий к творчеству Михася Стрельцова, чьи произведения глубоки, содержательны, проблемны и современны.

Но… Сразу же воздав предмету своей статьи столь много — не окажем ли мы Стрельцову услугу медвежью: ну, кто же не считает себя и глубоким и содержательным, а ну, как возревнуют, как одернут зарвавшегося критика, заодно зацепив интеллигентными когтями и не претендующего на такое «внимание» писателя? Не лучше ли, не надежнее ли оговориться: «один из», «представитель» и т. п.? Тогда выстраивается привычная цепочка имен, каждое из которых действительно заслуживает всяческого уважения (писательское поколение, к которому принадлежит Стрельцов, дало литературе дюжину отличных прозаиков и поэтов!), цепочка, в которой — уж такова прихоть критика — выбрал он данное имя. И не более того. Все тихо и благопристойно.

Но ведь у нас и нет намерения нарушать благопристойность, противопоставляя одного писателя целому ряду его друзей и коллег. Речь идет не о масштабах таланта, не о том, сколько — пуд или килограмм — этого божьего дара отпущено человеку, а лишь об особенностях, о тех его, таланта, гранях, что именно и отделяют одно от другого писательские имена, не дают им слиться пусть и в добротную, но аморфно-добротную массу. Литература не есть сумма дарований, а творческое соседство индивидуальностей.

…Михась Стрельцов един во многих лицах: прозаик, критик, эссеист, наконец — поэт. Вернее, поэт и в критике и в прозе. Это первая его особенность, определяющая и стиль мышления, и манеру письма. Она проявилась уже в первых рассказах Стрельцова, в сборнике «Голубой ветер». Но, пожалуй, нигде так явственно, так очевидно, как в том рассказе, с цитирования которого мы начали наш разговор о Михасе Стрельцове.

«Смаление вепря» и композиционно напоминает стихотворение: отдельные фрагменты этого произведения обрамляют своего рода «мысли-рифмы», собирающие эту философскую поэму воедино, подчеркивающие связь и перекличку мотивов, тезисов, ощущений.

Начинается рассказ картиной осени, когда пахнет картофельной ботвой и капустным листом, когда обнажается конструкция застывших лесов, а воздух трезв и густ — ничего лишнего в природе, все видно насквозь и вдаль. И кончается рассказ тем: «наступают холода, схватывают землю заморозки — опадают долу инеем сырые туманы». И сквозь горьковатую прозрачность этой картины проступают заключительные слова автора о той надежде, что жива, несмотря на утраты осени и зимы, надежде, которой жив каждый, кто берет в руки перо.

«О, наш брат, сочинитель, ко всему бывает еще и немного суеверным. Наивный, он хочет переспорить реальность, он хочет верить: я уберегся от беды — ибо сказал. Добро и надежда очертили здесь свой круг».

В словах о надежде и добре — весь писатель и весь герой его. Пожалуй, все творчество Михася Стрельцова — и эссе его о Максиме Богдановиче, и его проза и стихи — один нескончаемый разговор о надежде и добре, что живут в человеке, что не должны умереть в нем, затеряться, погаснуть.