Алим Кешоков - Вершины не спят (Книга 2)

— Да, будет много нового! В будущем году у нас в интернате будут девочки!

Вот так новость! Вот уж чего никто не предполагал! Девочки в интернате!

Со всех сторон на Казгирея посыпались вопросы. Правду ли говорит Лю, неужели в самом деле в интернате будут девочки? Мыслимое ли это дело? Да откуда же они возьмутся? Кто же из матерей и отцов согласится отпустить девочек из дому в интернат? Что, наконец, об этом думает Матрена? Согласна ли она, чтоб были девочки?

Матрене это сообщение, однако, очень понравилось. Она твердила, радостно зардевшись:

— О, це друге дило! О, це, Казгирей, ты правильно задумал! И мне будут помощницы. А то — сбоку агрогород чи шо, а у нас як в казарме.

— Будут, будут тебе помощницы, — подтвердил Казгирей, — и перед другими стыдно не будет... А теперь, джигиты просвещения, быстренько в седла и на урок! Да смотрите не отбейте у Селима охоту прийти к вам завтра.

— Максимальное напряжение! Апогей! — закруглил Жансох.

Замысловатые слова Жансоха опять оказались кстати.

Вечером после ужина, когда ребята разошлись по классным комнатам и готовили уроки, Казгирей вошел в самый просторный класс, где за партой сидел и Лю. В руках у Казгирея была книга. Одни мальчики еще ниже склонились над партами, другие с любопытством подняли глаза: сядет ли Казгирей за парту: и, как всегда, он сел с краю передней парты лицом к классу, спросил:

— Кто из вас знает стихи?

Стихов никто не знал, хотя многие знали песни.

— Ну, стихи это не совсем то же самое, что песня. Сядьте ко мне поближе, я прочитаю вам стихи.

Все тесно сбились на ближайших партах.

Казгирей, сняв пенсне, поиграл им, добрыми глазами глядя на мальчиков, раскрыл книгу и начал читать:

Далеко не все слова были понятны, знакомы, но общий смысл того, что говорил так складно, так красиво, так напевно Казгирей, — общий смысл стихов был понятен.

Лю слушал с замиранием сердца. Он чувствовал какое-то волшебство. Хотя и ему многие русские слова были незнакомы, каким-то чудом вставали перед ним картины густого леса в горах, где ночью затерялся мальчик, он следил за тем, как мальчик взбирался на деревья, падал и рыдал, он думал, что таким мальчиком мог быть и Аркашка, и он сам, Лю. Он оглянулся на Сосруко, посмотрел на лицо Аркашки и понял, что те тоже что-то видят и переживают. И Лю не ошибся.

Таша по-русски понимал еще меньше, чем Лю, но после чтения по-русски Казгирей начал говорить тем же певучим голосом, как будто он не говорит, а играет на музыкальном инструменте, начал говорить то же самое по-кабардински. И тут Таша не выдержал и заплакал.

— Что с тобой, Таша? — прервал чтение Казгирей. — Что с тобой?

Таша ничего не мог сказать и убежал из класса.

— Валлаги, я не думал, что это произведет такое действие, — проговорил Казгирей, — но вот что, ребята, я думаю, все вы согласитесь со мной, этих слез не надо стыдиться. Мы сегодня читали поэму русского поэта Лермонтова «Мцыри». — И Казгирей объяснил значение этого слова «мцыри», и что значит слово «поэма», и что значит слово «поэт». Лю, да и не только он один не помнили более интересного урока, чем этот урок поэзии.

Уже все разошлись, Сосруко опять скрылся где-то для продолжения своих таинственных занятий. Таша забился в темный уголок, Лю подсел к нему, и они заговорили о стихах. Оба мальчика продолжали испытывать чувство странного очарования, и необыкновенно сладко было им признаться друг другу в своих чувствах.

За время летних каникул Казгирей хотел основательно отремонтировать помещение интерната да кое-что еще пристроить. Дорофеич и Сосруко собирались в Нальчик за известью, красками и другими строительными материалами. Заодно им поручили купить холстину для театрального занавеса и декораций. Не сегодня-завтра предполагалось приступить к чтению и репетициям пьесы Казгирея, намеченной к постановке.

Хотя отъезд Сосруко на несколько дней задерживай начало репетиций, Лю втайне был доволен тем, что Сосруко уезжает. Лю увиливал от разговора, а Сосруко, наоборот, все искал случай посвятить Лю в свои успехи по изготовлению бомбы.

Пиротехника теперь не увлекала Лю, ему грезились стихи. Он с радостью и удивлением замечал, что в нем самом будто что-то пело: обыкновенные прежде слова приобретали какую-то особенную звучность, смысл и очарование.

Лю не раз слышал, что самый мудрый, самый лучший язык — арабский язык, потому что это язык аллаха и Магомета. Он и раньше сомневался, так ли это, а теперь твердо решил: русский язык лучше, потому что на этом языке можно сложить такие стихотворения, какие складывал поэт Лермонтов. На арабском языке Лю слышал только стихи из Корана — то были совсем другие стихи... Лю старался подобрать звуки и слова на родном языке, но так, чтобы они тоже звучали для него как музыка, и он с радостью замечал, что слова у него складываются размеренно, красиво и чувствительно. Ему даже стало немножко страшно и стыдно продолжать, потому что этими словами неожиданно для самого себя он заговорил о Тине, о том, какое у нее милое, веселое, нежное личико, какие горячие глаза и свежие губы... Но как ни хороша кабардинская девочка Тина, как ни веселят ее глаза, еще лучше добрые глаза и ласковый голос джигита Казгирея, потому что он настоящий джигит просвещения, старающийся каждого порадовать. Он добрый, он стройный, он красивый, он смелый и неподкупный, и Лю хочет сделаться таким же, как его учитель Казгирей, чтобы быть достойным милой Тины...

Вот какое сочинил Лю стихотворение.

Как же можно было сочетать с этим сочинением грубый разговор о бомбе, которую, как уже знал Лю, Сосруко хотел смеха и страха ради взорвать, а Лю должен был помогать ему. Нет, одно с другим никак не вязалось.

Вот почему Лю испытал даже чувство некоторого облегчения, когда увидел в окно, как Дорофеич влез на подводу, а потом в своей новой праздничной гимнастерке сел Сосруко, взял вожжи и взмахнул кнутом. Подвода укатила.

Лю выбрал из своих запасов бумаги самую красивую тетрадь и тщательно, буква за буквой, слово за словом, совершенно так, как он видел это в печатной книге — столбиком, русскими буквами записал свое первое стихотворение на кабардинском языке.

Казгирей рассказал на уроке о другом великом русском поэте, Пушкине, прочитал его длинные стихотворения — поэмы «Кавказский пленник» и «Бахчисарайский фонтан».

Рассказ о том, что и Лермонтов и Пушкин были застрелены, заставил задуматься Лю. Справедливо ли при таком злодействе, как убийство поэта, отказываться от закона кровавой мести, вопрошал он своего наставника. Казгирей отвечал: убийцам мстит презрение всего народа. Но такое объяснение не всем показалось убедительным.