Аркадий Первенцев - Гамаюн — птица вещая

— Скорее кончайте. — Антонина Ильинична оторвалась от печки, и Поликарп с приятным удивлением заметил на ее раскрасневшемся лице следы былой красоты.

— Ты погляди, Степан, Антонина-то... — Поликарп выпрямился, расправил плечи и, как говорится, тряхнул седыми кудрями. — Годы ее не берут.

— Полно тебе буровить, — сказал Степан Бурлаков, давно уже переставший любоваться своей одряхлевшей супругой. — Прошедшего дня не воротишь. У старости, как у осота, длинные корни...

— А помнишь фольварк, когда подтянули наш полк поближе к городу Кракову? Какие там батрачили полячки! — Поликарп подошел к печке, подцепил уголек и прикурил от него, держа черными, будто из чугуна отлитыми пальцами. — Представишь себе такую полячку и запрыгаешь на нарах, как сазан на песке...

— Брось, Поликарп! — Только на какой-то миг дрогнули мускулы на строгом землистом лице Степана Бурлакова. — Коли мерещится молодость, значит, чуешь старость...

Мужики оставили прошлое и принялись за настоящее. Степан до сих пор не мог решить труднейшего вопроса: почему и для кого учредили колхозы? Только было начали жить, привыкли к своим полоскам, распределили силы, семена не на года, а до конца жизни — и вдруг, будто пожар где-то вспыхнул, зазвонил колокол. Потащили добро, изломали, накричались вдоволь друг на друга, и пошло все как на юру. Штаны скинешь, решаешь вздремнуть — палкой стучат по забору, сзывают. Хочешь работать — приказывают: отдохни. Чего-то не ссучили вовремя, где-то лопнула нитка. Хорошо, выручил возраст, сослался на него, отошел в сторонку и погрузился в свой закуток, в картоху и моркву. За что упал с рассеченным черепом девятнадцатилетний Степка? Что ему хотел доказать корниловский офицер с черно-красными погонами? И того, видать, сбили наганом... Глядел потухающими глазами Степан Бурлаков на развороченный пол, на сырые, сопревшие доски, на картоху в мешках и думал только об одном: о корове. Пока только на ней сошлось все, что его еще волновало в этой серой действительности.

— Не только колхозы возникли, Степан, вредители тоже возникли, — философствовал Поликарп. — Ударники строят заводы, а вредители их поджигают или динамитом...

— Не верю, — буркнул Степан, не выносивший легковесных объяснений разных неудач и просчетов. — Чтобы взорвать завод, надо на него пробраться. Как же их допускают?

— Кто-то допускает. — Поликарп развел руками. — Плохие часовые, а может, и сам караульный начальник.

От печки отозвалась Антонина Ильинична, обладавшая на редкость острым слухом:

— А как червь? Сравни, какая стенка и какой червь. А точит.

Поликарп обрадовался неожиданной поддержке.

— Верно. Червь опаснее волка.

— Червяка испугались, — неодобрительно возразил Степан, продолжая решать в уме свою неотложную задачу.

Если продать картошку, взять сбережения, прибавить к ним обещанные сыном деньги, то можно привести хорошую корову. Плохую и даром не нужно. Если бы с пудовым надоем! Во дворе стоит прикрытый от дождей и ветра стожок сена, в яме — кормовая свекла да три мешка повала осталось. Молоко можно носить на «Суконку», в фабричный поселок, там только свистни — вмиг расхватают девчата. Краем уха он ловил продолжающийся между женой и Поликарпом разговор. Любит же народ все сваливать на кого-то. Раньше, бывало, если что не так, то сам виноват. Теперь виновного ищут на стороне.

— На вредителей грешите, — заявляет Степан вслух, — а причина другая...

— Какая же причина? — Поликарп задышал возле его уха.

— Хозяина нет. Не объявился доподлинный хозяин.

— А партия! — Поликарп хихикнул.

Степан вгляделся в него с недоумением, пытаясь разгадать смысл его поведения.

— Партия в высоком масштабе. Верю. Только стало высоко до партии. Ленин, мужиков принимал, овчинным и луковым духом не брезговал, а наш партейный гончар из Рассудина — голенище под мышку, тарантас ему запрягли — и в район. Это он осенью трактор прислал. Фыркал, фыркал трактор на буграх, керосину сжег — еле расплатились. А пользы?..

— Так в чем же дело? — перебил его Поликарп с любопытством, которое не понравилось осторожному Степану.

— Дело в безрасчетстве. Отсюда и все глупости, — отрезал Степан и приказал подавать завтрак. — Колька, видать, в Москве загулял.

— Деньги-то обещанные при нем? — спросил Поликарп.

— При нем, — ответил Степан неохотно.

— Ты бы ему посоветовал почтой.

— Почтой? — Степан окончательно посуровел. Не любил он, когда вмешивались в его дела, к тому же такие тонкие. — За почту платить надо. А потом куда идти получать? Паспорт требуют на почте. А паспорта у колхозника нет. Нужно справку выправлять в правлении, кто ты и тот ли. Почтой! Ты на Луне, что ль, квартируешь, Поликарп?

Николай опоздал на последний ночной поезд, задержавшись у Аделаиды, и приехал утренним, около одиннадцати часов. Кругом уже крепко и надолго легли снега. Дежурный мельком оглядел единственного пассажира, засунул руки в варежки и прошел в бревенчатое здание станции.

За станцией стояли несколько изб, лавчонка и закрытое лесами недостроенное общежитие железнодорожников. Булыжная дорога вела в районный городок, куда раньше можно было попасть только отсюда. Теперь по плану пятилетки городок приобрел значение, и туда проложили тупиковую железнодорожную ветку.

По прямой через лес до Удолина было девять километров. Расстояние не пугало Николая, да и приятно пройтись по родным местам, увидеть с детства знакомые картины. Фанерный чемодан с нехитрым скарбом демобилизованного служаки его не обременял.

В шинели, подпоясанной ремнем, он чувствовал себя привычно и удобно. Морозец, вначале пощипывавший уши и щеки, не мог остудить разогревшуюся от движения молодую кровь. После березовой рощи, обрамлявшей лесные угодья, начинался густой сосновый бор с редкими дубами и елками на опушках.

В лесу стало теплее, запахло смолистой корой и снегом. Одиночество навеяло мысли. Меньше всего думалось о родителях: слишком устойчив и знаком был мир их существования, их надежды и чувства. Дальнейшая судьба Николая не могла зависеть от их решения. Они могли накормить, приголубить, осторожно посоветовать, а решать придется самому. Защитная стена, о которой говорила Аделаида, существовала, спрятаться за нее можно, пересидеть, а потом так или иначе нужно подставлять жизни свою грудь.

Белка, быстрая и непоседливая, бежала по толстым и тонким ветвям, ловко управляла своим маленьким тельцем. Ее пушистый хвост, казалось, заменял крылья и служил надежным рулем во время этих изумительных полетов. На снегу валялись обгрызенные еловые веточки. И дятел сердито выстукивал что-то по своему секретному коду. Прижавшись к стволу, послушав его, белка порхнула вверх и ушла в глубину леса. А дятел застучал в более мажорном, торжествующем ритме.