Аркадий Первенцев - Гамаюн — птица вещая

— Разрешите, я помогу, — предложил Бурлаков, следя за тем, как женщина пытается расколоть жилистое дубовое полено.

Женщина выпрямилась, обернулась. На ее бледном лбу и под глазами висели бисеринки пота. Дешевенькое красное ожерелье, казалось, прилипло к острой обнаженной ключице.

Вероятно, очень хорошо смотрел на нее незнакомый человек, если этот взгляд немедленно дошел до ее сердца, и она в ответ приветливо улыбнулась. Сразу помолодело и осветилось ее лицо, куда подевались неприятные черточки, следы забот и дум, и женщина стала другой, милой и ласковой, будто ее подменили.

— Здравствуйте. — Она вытерла о фартук руку и протянула ее. — Вы, кажется, Николай? Так меня предупредил Жора. Вы нас не стесните, Коля, живите. И если что вам нужно, мы будем рады помочь. Мы люди уживчивые и понятливые...

— Кто же вы будете такая... хорошая? — так же искренне, в тон ее ласковому напевному голосу спросил Николай, бережно задерживая ее огрубевшую руку в своей потеплевшей ладони.

—. Настенька меня звать. Ожигалова. Мой муж работает на той же фабрике, где и Жора, где Саул и Кучеренко.

— Позвольте, Настенька, все-таки мне нужно знать более точно, кто ваш муж, чтобы и держаться соответственно...

— А ладно, не скажу. — Настенька махнула руками. — Ну-ка, посмотрю я на вас, как вы соответственно осилите это полено...

Бурлаков шутливо поплевал на ладони, прицелился и умело расшиб почти без стука незадачливое для Настеньки полено.

— Наблюдаете? А теперь разрешите на улице произвести казнь вашим дровишкам. Нельзя портить полы а государственном доме. Сразу видно, имею дело с несознательной частью общества.

Настенька доходчиво приняла шутку. Она подбоченилась с особой важностью, повела носиком, чтобы придать себе большую важность, и заявила тем же напевным голосом:

— По какому праву вы позволяете себе называть несознательной частью общества законную супругу секретаря партийной ячейки? Тогда кто же, по-вашему, сознательный? Александр Федорович Керенский или Антон Иванович Деникин?

— Ах вот вы какая большая шишка! Руки по швам. Делаю стойку «смирно».

— Идите вы к богу в рай, Коля! Давайте кончать болтовню. От нее сыт не будешь. Вы уже ели?

— Откровенно признаться, только вдохнул запахи продмагазинов.

— Тогда мы поедим вместе, — предложила она, — согреем кипяток на керосинке. Плиту я решила затопить, чтобы приготовить обед поскорее, пока дети не проснулись, а то не дадут. Я утром готовлю обед, на два дня. Видите эту огромадную кастрюлю?

Знакомство с Настей Ожигаловой подбодрило Николая, согрело его первое самостоятельное утро в Москве. Раскалывая поленья во дворе, Бурлаков в радужном свете представлял себе дальнейшее течение жизни. С наслаждением он ощущал свое тело, здоровое, сильное, полностью повинующееся ему. Ни одна косточка не заныла, не посрамила и поясница. А ведь частенько приходилось в походах попадать из жары на холод. Многие тогда схватились за спины и до сих пор греются синими лампами и растираются скипидаром. Большую охапку дров наколол Бурлаков, отнес их на кухоньку, опустился на корточки перед дверкой и при помощи старых газет и баночки керосина быстро растопил плитку.

— Из-за кровати не беспокойтесь, — успокаивала Настя, — она нас на кухне не стеснит. Лишь бы вам было удобно, Коля.

За чаем и банкой адыгейского перца Николай узнал кое-какие подробности о семье новых знакомых. Сам Ожигалов — с Балтики, из Кронштадта, работал на заводе «Красная заря», потом учился в Москве в партшколе или на курсах и остался на партийной работе «поднимать точную индустрию». Познакомилась Настя с Иваном Ожигаловым в кино «Баррикады», на фильме «Савур-Могила», места оказались рядом. С «Савур-Могилы» и началось. Поженились, получили комнату. Настя работала на «Трехгорке» прядильщицей, а теперь привязана к дому.

— Третьего ждем, Коля, — стеснительно призналась она. — А что, выкормим и третьего. У матери моей было одиннадцать, и в какое время! А теперь впереди все светлее и светлее...

А пока картошку чистила аккуратно, старалась снять как можно меньше кожуры; масло расходовала осторожно, как драгоценность, раздумывая над каждым кусочком. Вызывалось это не скаредностью, а вынужденной обстоятельствами необходимостью. Ни на кого не сетовала Настя, ни над кем не глумилась, не упрекала советскую власть. «Наше все, Коля, — сказала она убежденно, — хорошее и плохое — все наше. Если что не так, то сами же. Кого виноватить?»

За тонкой стеной, оклеенной обоями, монотонно звучал мужской голос: «Я хочу есть», «Ты пошель спать», «Дайте мне вильку». Женский голос с терпеливым равнодушием поправлял: «Не так, Вилли. Не пошель, а пошел...»

— Там живет немец Вильгельм. Мы зовем его Вилли, — сообщила Настя. — Жена его русская, звать ее Таня, из Кунцева она. Знает немецкий. Замужем всего год. Симпатичная получилась парочка. Вилли второй день на бюллетене, ангина.

Настя рассказывала подробно. В двух бревенчатых домах, построенных для немецких специалистов, одну квартиру передали советским рабочим: в первой комнате поселился Ожигалов с семьей, во второй — Саул, Квасов и сборщик приборов Кучеренко.

В нижнем этаже — квартиры Вилли и холостяка Мартина, знатока приборов точной механики, самого капризного из немцев. На верхнем этаже жили спокойный немец Майер, с женой и двумя девочками-школьницами, и одинокий пожилой Шрайбер, бывший подводник, родом из какого-то города невдалеке от Гамбурга.

Во втором доме квартировали четыре немецкие семьи. Из этих Настя лучше всех знала молодого, «симпатичного» Отто и его жену Дору, которые дружили с Майерами и приехали вместе с ними из Тюрингии.

С немцами теснее всех общался Квасов: ездил с ними в магазин «Инснаб», бывший Елисеева, пользовался их полным доверием и пропусками. Немцы считали Квасова надежным товарищем и обращались к нему при всех затруднениях, встречавшихся в этой чужой для них, неуютной стране.

Настя рассуждала так:

— Пусть лучше Жора будет возле них, чем какой-нибудь проходимец. Жора не продаст. Он может погулять, выпить, но продать не продаст... — Тут Настя была убеждена твердо. — Иные рабочие ругаются: почему каким-то немцам суют в три горла, а своих держат на пайке? Если он иностранец, так возле него — юлой, а своего, мол, жми, все равно не пискнет... А я думаю: все заранее рассчитали. Им дают, но с них и спрашивают. Корову и ту кормить надо, чтобы молочка получить. Если нанял немцев, — значит, нужно...

— Что же нам здесь делать, серятине? — безулыбчиво спросил Николай, вслушиваясь в слова Насти, твердо уверенной в своей правоте.

Настя вскинула глаза, подумала.

— Поначалу все серые, а потом? У вас все впереди. Они что — пришли и ушли. Сегодня у них в Германии или там в Англии нет работы, они к нам идут на отходку, а завтра покличут их назад, кепки снимут, скажут: «Ауфвидерзейн!» А мы тык-мык! Погодите...