Аркадий Первенцев - Гамаюн — птица вещая

— Сам ючусь невесть где, — признался кадровик, и длинные руки его сделали несколько резких движений. — Если бы вы прибыли из Тюрингии, к примеру, ну, тогда, как говорится, другая мануфактура...

— Я определюсь как-нибудь.

— Вопросов не задаю. Пока примем и без прописки. В какой части служили?

Бурлаков назвал дивизию, командира.

— Красивая дивизия, а комдив ваш в анналы записанный! В анналы революции и гражданской войны. Итак, поздравляю, сегодня оформляйтесь, а завтра — к гудку. Военный, комсомольский учет, как и положено. Понимаете?

— Разберусь... Спасибо...

— Тогда не задерживаю. Следующий!

В коридоре встречались рабочие. Они были в таких же костюмах, как и служащие, и пришли в заводоуправление не из цехов, а из дому, и тем не менее можно было по их внешнему виду и по укоренившимся запахам безошибочно угадать, что это рабочие. Эти запахи были памятны Николаю еще с детства, когда, повинуясь жажде открытий, они, ребята, бегали из села на железнодорожную станцию и вдыхали там запахи нагретых солнцем рельсов, тендера, поршней, глядели на машинистов, высунувшихся из окошек локомотива. Он помнил и мастерскую по ремонту тракторов, разлитую на земляном полу «отработку», масленки с тонкими металлическими носиками...

Пусть конторщик, дооформлявший Бурлакова, был равнодушен и напоминал человека, измученного желтухой; пусть его вялые пальцы небрежно выписывали путевку чужой жизни; пусть он даже не поднял на Николая глаза — неважно... Главное свершилось, приобрело реальные формы. Завтра можно равноправно явиться сюда, занять свое место, быть вместе со всеми, а не бродить в одиночку, подвергая себя случайностям.

Совсем близко рокотало производство. Слышался пронзительный и стойкий визг пилы. Глухо стучал молот, подрагивала запыленная трехрожковая люстра.

Николай вышел во двор, отделенный от фабричного высоким забором из металлических прутьев с коваными узлами креплении и завитушками. Бывший хозяин с немецкой аккуратностью радел о своем предприятии. Направо, в одноэтажном здании с крутой кровлей и гладкими кирпичными стенами, — столовая. При немце тут также находилась столовая для рабочих и инженеров.

Как же устраиваться дальше? Денег не было, авансов не выдавали. Оставался Квасов. У него можно занять до получки, да он и без просьбы не бросит товарища. Хорош он или плох, а вот такой, как есть, — надежный. Если бы не встретился Ожигалов, Квасов бы помог Николаю. Не только устроил бы, но и накормил. После раннего скудного завтрака хотелось есть.

Голубой столбик наружного термометра спустился почти до тридцати градусов. Мороз давал себя чувствовать через сукно шинели. Ехать домой, в общежитие, в Петровский парк? Завалиться спать, пока возвратится Квасов? Но тут на выручку полуголодному человеку подоспел Ожигалов, решивший перекусить перед серьезным совещанием у директора по поводу нового заказа, связанного с артиллерийским перевооружением армии.

Ожигалов натолкнулся на Бурлакова и увлек его за собой в столовую. Вместе с ним был член бюро и мастер цеха Гаслов, которого по привычке называли, как и раньше, медницким.

Гаслов (так же, как и Фомин) был фактически начальником цеха, того самого, где раньше выколачивали короба автоклавов, штамповали и гнули латунный лист, делали жестяные корпуса термостатов. Впоследствии пришли другие заказы. Медницкий полуподвальный цех расширился, добавили оборудование, хотя многие работы по-прежнему производили вручную.

В столовой недорого кормили пшенным супом, кроличьим рагу и компотом, но при этом нужно было сдать продовольственную карточку. Без нее цены поднимались. Ударникам полагался дополнительный паек — манная запеканка, политая жидким киселем из клюквы.

— Мы спешим, Коля, — разъяснил Ожигалов, — глотаем, как гусаки. Совещание у директора. Принимаем новый заказ. — К Гаслову: — Вчера Парранский приходил...

— В партию хочет? — Гаслов любопытно приподнял брови.

— Нет. Советовался... — Ожигалов посмотрел на часы. — Спешить надо.

— Советовался? Это уже достижение.

— Говорит, у вас вакханалия.

— Вакханалия? В государстве или, может, в партии? — Улыбка, бродившая на лице Гаслова, исчезла. — Любят они гнусности болтать...

— Он имел в виду стоимость приборов. Вакханалию норм и расценок... Много денег съедаем...

— А-а-а... — протянул Гаслов. — Ну и что?

— Ломакина не знаешь? У него пролетарский инстинкт.

Гаслов сказал:

— Ты не давай Ломакина в обиду. Парранский только и может, что хворостину на коленке сломать, а Ломакин гору перекинет.

— Никто на Алексея Ивановича и не замахивается, к чему ты? Речь идет о таких, к примеру, как Фомин. Любит Фомин рыбку в мутной воде ловить.

— Новый заказ — это темная вода, как не половить? — сказал Гаслов, не скрывая недружелюбия к Фомину.

Ожигалов и Гаслов одновременно вытащили кошельки.

Ожигалов заплатил и за Бурлакова. Это не ускользнуло от внимания Гаслова.

— Паренек начинает без гроша в кармане, — объяснил Ожигалов. — Какие были сбережения — родителям на коровенку оставил. Ведь на коровенку?

— Угадали, — подтвердил Николай, чувствуя, как его лицо заливает краска.

Чтобы перебороть свое смущение, грубовато спросил поднявшегося из-за стола Ожигалова:

— Ваш Парранский — инженер?

— Главный инженер. Иначе — технический директор.

— С двумя «эр»?

— С двумя, — Гаслов засмеялся. В пушистых усах сверкнули крупные зубы.

— Ты знаешь его? — спросил Ожигалов. — Жора информировал?

— Нет. Познакомился с ним случайно. Оказывается, не нырнул он в бездну...

Ожигалов заторопился.

— Потом расскажешь. Пошагали, Гаслов!

Кабинет директора Ломакина был на втором этаже и всеми четырьмя окнами выходил на «чистый» двор фабрики. В кабинете сохранилась от прежнего хозяина мебель, будто вырезанная из массивных кусков дерева, с львиными лапами ножек, вычурными узорами на дверках шкафов и медными петлями.

Дубовая панель, занимавшая две трети стен, казалось, навечно утверждала власть владельца. Оторвать его от этой массивной мебели, от панелей, от люстр, от кованых ворот могла только какая-то неимоверная сила. Все было сделано добротно и крепко, динамитом не поднять. И вот старая тачка, на которой вывозили мусор, выбросила самого хозяина за ворота. Тачку не сохранили, не поместили в музей, не навесили на нее инвентарный номер, а, как и положено, использовали на работе «до ручки» и выбросили на свалку.

Пришедшие на совещание пили чай из так называемых мюллеровских стаканов, без блюдечек, обжигали пальцы, хрустели даровым рафинадом и окаменевшим печеньем. Эти сокровища обычно хранил чуть ли не за пломбами честнейший директорский помощник — секретарь, неказистый на вид Семен Семенович Стряпухин (он происходил, как писалось в анкетах, из личных потомственных граждан приокского города Алексина).