Аркадий Первенцев - Гамаюн — птица вещая

Глухой старик папиросник, выползший, наконец, из своей берлоги с кипой старых журналов под мышкой, был свидетелем этой картины. На следующий день он мог бы поклясться на Евангелии, что из квартиры вынеслись с быстротой молнии два разъяренных дьявола, лишенных плоти. Так они были бесшумны и быстры. Перекрестившись, старик предпочел скрыться в своем надежном убежище и дождаться утра, чтобы рассказать о ночном происшествии компании падких до подобных лакомств ветхозаветных шептунов — квартирантов.

Квасов вернулся в комнату, зажимая руку повыше локтя. Пиджак был вспорот ножом, темное пятно крови расползалось по ткани и окрасило пальцы. Аделаида с приглушенным криком бросилась к нему. Жора оттолкнул ее, не дав к себе прикоснуться.

— Гадина! Какая ты гадина!..

Она пыталась оправдываться, жалко бормотала что-то, не жалея ни слез, ни всхлипываний. Ей и в самом деле было тяжело. Ночью опасность казалась грозной, воображение Аделаиды распалялось. Гнев сожителя, казалось, не имел границ. Только подумать: драка, рана, кровь!..

— Успокойся, Жора. Ты его не понял...

— Уйди!.. — Жора снял пиджак, осмотрел рану. «Чепуховина, даже пырнуть как следует не сумел, слизняк!»

— Разреши мне перевязать, Жора! Позволь мне...

— Уйди... Ненавижу!.. — бормотал Квасов, обматывая руку бинтом.

— Жорж, пойми меня. Ведь я буду матерью твоего ребенка...

— Все врешь... Все!.. И насчет ребенка брешешь. Не будет у тебя ребенка.

Он высвободился от нее, как от паутины, брезгливо, с каменным лицом. Движения его были уверены, как у человека, полностью определившего все свои дальнейшие поступки.

Доносить в милицию, рассказывать, заполнять бланки, отвечать на ушлые вопросы?.. Нет! Через сутки начнется такой трезвон, хоть уши затыкай! Пойди объясни им всю историю. Другому бы поверили, но не ему, Квасову. Подкуют, а потом доказывай, что ты заяц, а не верблюд! И так недобрая слава тянется за ним, как едкая гарь.

Квасов ушел из дому, повинуясь только одному чувству: гадливости. Не мог он оставаться под одной крышей с подленькой тварью, так легко надсмеявшейся над ним. Ей ничего это не стоило. Такие они все, негодяйки в шляпках, с тонкими пальчиками и розовыми ноготками. Звери... звери!..

Машинально он добрел до домика Марфиньки. Из зоопарка опять доносился ему вслед крик птиц, и тускнели на углу прозрачные стойки аптеки. Рану жгло. А может быть, только казалось от мнительности. Двухзначная цифра, плёвенькая лампочка номерного фонаря, длинный список жильцов на черной железке. Марфуша. Хорошая ты, правильная, неудачница! Повернуться и уйти? Что он может дать ей, кроме горя? Не срамиться же перед ней! А куда идти? Николай, конечно, поймет. Но добираться до него ой как далеко!.. Транспорта нет. На своих на двоих будешь топать часа два, а это только до Петровского парка, а там?..

Марфинька! Во всем мире только она одна сможет понять, не осудит, не закидает вопросами. Примет его таким, каков он есть, хоть с рогами до крыши. Верит ему... И такое счастье по оглашенной дурости он сам отверг! Та, А д е л ь, — длинные пальцы, холеная рука, а задушит, как воробья, — и не пикнешь.

Твердыми шагами Жора прошел через двор, поднялся по лесенке и постучал тихо. Услышав ответный шепот Марфиньки, прильнул к двери спиной. Во всем теле, даже на сердце, был у него удивительный покой. Шорох за дверью, легкие шаги... Чем он отплатит ей, Марфиньке, сверловщице с «Рабомы»? Есть ли такие сокровища в мире?

Через минуту Жора держал почти на весу ее теплое со сна тело, словно свалившееся ему на руки из коридорной аспидной теми.

— Вернулся, вернулся!.. — шептала Марфинька. — Проходи, проходи...

Здесь, только здесь он найдет опору, соберется с силами и сумеет шагнуть дальше, пойдет уверенно, не оступаясь. Она не даст, деревенская девочка Марфинька!

Она открыла дверь в свою комнатку.

Жора нагнулся и во второй раз за эти несчастные сутки прикоснулся губами к шершавой руке Марфиньки.

Она не отдернула руки, не удивилась — вероятно, так было нужно ему. А что он, то и она...

Никуда не тянуло Квасова после завершающего воя сирены. Только к Ожигалову. Где беспартийный может получить ясный совет и встретить понимание? В партийной ячейке.

Туда изредка поманивало Квасова. Он был любопытен к людям и всегда ждал от них чего-нибудь необычного. Секретарем же был интересный человек. В библиотеке записывались на очередь за его книжкой «На фронт и на фронте». Книжку эту Квасов не читал. Ваня Ожигалов не чурался рабочей братии, любопытно рассказывал о гражданской войне и еще более красиво — про нынешнюю бескровную войну с мировым капитализмом, войну за экономическую независимость. По его словам, их завод при наличии хороших ребят мог сыграть не меньшую роль в этом сражении, чем конница Буденного под Касторной или полки Фрунзе на Сиваше. Красивые картины рисовал Ожигалов перед своими собеседниками — заслушаешься! А на собраниях говорил плохо, нудно, часто сбивался, глядел в бумажку и невыносимо страдал в подобных случаях.

Ожигалов только что отпустил начальника снабжения Стебловского. Когда Жора постучался в филенку, секретарь еще не остыл от забот — получался прорыв с материалами, необходимыми для важных серийных заказов.

Но не только черный прокат и цветные металлы волновали Ожигалова. Только сейчас, почти документально, Стебловский изложил пункт за пунктом историю окончательного падения Фомина. Стебловскому бюро поручило выяснить, есть ли доказательства взятки, и начальник снабжения добыл неопровержимые улики. Действительно, реглан был вручен Фомину дарственно, точно так же, к слову говоря, как сам Стебловский одаривал папиросами, водчонкой и небольшими подачками тех или иных д а т е л е й дефицитных материалов, даже по плановым нарядам добываемым с превеликим трудом.

Положение с Фоминым осложнялось еще и потому, что он был членом бюро, коммунистом с большим стажем, не говоря уже о боевом ордене и ветеранстве. Наказывать Фомина придется со всей строгостью — возможно, вплоть до исключения из партии. А дальше, что будет дальше, даже для самого Ожигалова было полной неизвестностью. Надо знать самоуверенного. Фомина, чтобы предвидеть неизбежность серьезных последствий. Ломакин в пылу откровенности поделился с Серокрылом о своих подозрениях. Бывший комбриг с яростью встретил эту новость. «Если вы ничего не докажете, хлопцы, и зря черните Дмитрия — берегитесь!.. — почти пригрозил Серокрыл. — А если факт подтвердится, то отдайте мне его, подлеца, я сам побеспокоюсь о его драгоценном здоровье...»

В момент этого острого разговора и вошел Квасов к секретарю партячейки. Ожигалов нашел в себе силу, чтобы не наброситься сразу на соучастника Фомина.