Рюрик Ивнев - Богема

— Что глазеешь? — грубо крикнул он, хотя солдат и не видел его. — Думаешь, у меня нет? Ишь, подцепил кралю. — И вытянул из бокового кармана пиджака пачку керенок. — Десять сороковок хватит? На водку дам отдельно. — И показал на Соню. — Уступишь?

Солдат, одной рукой поддерживая Соню, другой так крепко дернул кончик шарфа, что его владелец пошатнулся, керенки рассыпались по грязному полу. Взвизгнула какая-то женщина, а незнакомый мужчина пробасил: «Туда тебе и дорога». Остальные, скосив глаза, проходили мимо. Соня все слышала, молчала, но сердце ее колотилось, как птица, попавшая в клетку.

Солдат быстро нашел извозчика, усадил Соню и, сев рядом, сказал:

— Провожу вас до дома.

Ехали молча. Соня вспомнила безобразную сцену на вокзале. «Боже мой, — подумала она, — какая грязь, и все это нам придется убирать».

— Да, — услышала она голос солдата, — уборка предстоит большая.

Тут она поняла, что произнесла это вслух.

От Павелецкого вокзала до Чистых прудов расстояние немалое. Старенький извозчик жаловался, что лошадей нечем кормить, и вяло погонял тощую лошадку. Он знал, что она все равно не ускорит бега.

Андрюша Луговинов рассказал Соне, что после окончания гимназии в Иркутске пошел добровольцем в Красную армию, был два раза ранен, а сейчас, после контузии, получил месячный отпуск и едет к матери. Отец геолог, убит белыми в первые дни Советской власти. В армии Андрей вступил в партию. Потом рассказал, при каких обстоятельствах обратил на нее внимание. Усталая, еле держащаяся на ногах, она искала глазами свободное место. На его слова «Садитесь, пожалуйста» не обратила внимания. Он понял, что она ничего не слышит и не видит. Взял ее за руку и усадил на свое место, принес воды. Он понял: с ней творится неладное и ее нельзя оставлять одну.

— Я видел многое на фронте — и чудовищную жестокость, и сверхъестественное самопожертвование. Меня ничем не удивишь. Но когда заметил вас, сделалось страшно от вашей беспомощности. Вы выделялись из толпы, не были ее составной частью, объединенной и скрепленной одним страстным желанием как можно скорее впихнуться в вагон. Я не знал, почему и как вы попали на вокзал, но в одном был уверен — вам не нужен никакой поезд. Это резкое несоответствие меня взволновало. Было ощущение, будто вы тонете.

Соня не отвечала. Андрей замолчал. После паузы проговорил:

— Если бы мой поезд отходил сейчас, я бы все равно остался.

Соня чувствовала, словно ее тяжело ранили и на свежую рану кладут повязку, смоченную обезболивающим лекарством.

Когда извозчик остановился около ее дома на Чистых прудах, она попросила Андрея зайти.

— А это ничего? — спросил он, указывая на мятую шинель и грязные сапоги.

Соня неожиданно улыбнулась и удивилась этому.

— Ничего, привыкла. Сама на фронте и на днях туда возвращаюсь.

Этого Андрей не ожидал. Он принял ее за мамкину дочку, случайно отбившуюся от дома, и уж никак не за фронтовичку.

Зимой восемнадцатого года жители столицы, возвращаясь домой, первым делом затапливали «буржуйку», центральное отопление действовало даже не во всех правительственных учреждениях и гостиницах. Соня с помощью Андрея привела комнату в жилой вид, сварила благословенную картошку, которая памятна немногим, жившим тогда в Москве. А из-за нее двести лет назад в России происходили «картофельные бунты».

В комнате стало тепло. Они сидели рядом, ели, забыв о холоде, слякоти, долгом пути от Павелецкого. Странно иногда складывается жизнь. В ее движении, то плавном, то скачкообразном, мы не замечаем случайностей, которые сталкивают нас друг с другом, не задумываемся, что было бы с нами, если бы не встретили тех или иных людей, которые, хотя и исчезли с нашего горизонта, сумели перевести нас с одних рельсов на другие. Случайности сталкивают нас, отталкивают друг от друга, и мы подчиняемся им иногда добровольно, иногда и нет, то радуясь, то печалясь, не ищем никаких объяснений, как не спрашиваем облака, почему они принимают то одни, то другие очертания, прекрасно понимая, что никто не объяснит. Мы наблюдаем за их причудливыми формами, напоминающими то очертания того или иного континента, то готовящуюся к прыжку пантеру, то мирное стадо коз, и не спрашиваем их, почему они бывают иногда окрашены в цвета, которые художники тщетно пытаются перенести на полотна. Мы знаем: их причудливые очертания и краски не случайны. Они зависят от ветра и солнечных лучей. Так и любая случайность, будучи по существу не случайной, воспринимается как неожиданность, корни которой мы даже не пытаемся разглядеть и анализировать.

Соня осознала благодаря встрече с Андреем, что жизнь сильнее всех потрясений. Если бы не это, ей пришлось бы пройти через все стадии человеческого страдания, порожденного большим и глубоким чувством, оставшимся без ответа. С ней произошло чудо, она выздоровела значительно раньше, чем требовала железная логика любви. Эти мысли, не принимая определенных форм, пунктиром намечались в глубине ее сознания. Сама Соня изумлялась происходящему, и у нее невольно мелькнула мысль: действительно ли она любила Лукомского? Она не верила себе, что может вспоминать о еще не утихшей буре как о чем-то давно прошедшем. Встреча с Андреем лишний раз доказала, в чем она никогда не сомневалась, — мир полон прекрасных душ, и хорошего в нем больше, чем плохого. И если иногда мы впадаем в отчаяние от поражающих нас злых начал, то это происходит оттого, что зло кричаще, а добро молчаливо. Огромные пласты великих залежей добра мы не замечаем потому, что они не кричат о себе, а соринки зла, попадающие в глаз и причиняющие боль, принимаем за что-то постоянное и незыблемое.

Когда Соня вышла из «Метрополя», ей казалось, что все кончено, жизнь потеряла значение, и не потому, что она жила только любовью к Лукомскому, а потому, что была этой любовью смертельно ранена и у нее не хватало сил жить дальше. Так тяжело раненный солдат падает на землю не из-за того, что не хочет сражаться, а потому, что не может, не имеет на это сил. И дело было не в Андрее, — встреча с ним перенесла ее на прежнее место, с которого она была сорвана налетевшей бурей.

Надо привести в порядок мысли. Мозги нуждаются в уборке, так же как и комнаты. Кто сказал, что Лукомский ее любит? Никто. Может быть, он сам, хотя бы намеком? Нет. Он всегда относился к ней по-товарищески, никогда не рассказывал про жену и ребенка, но она и не спрашивала об этом. Как все глупо! Кто дал ей право распоряжаться его жизнью? Она сама во всем виновата. Нельзя быть такой фантазеркой и жить одними мечтами. Жизнь, несмотря на свою необычайность, не похожа на фантастические романы. Ей казалось, что будет так, как в книгах. Она спасла его от смерти, он ее полюбил и предложил свою жизнь. Она и он счастливы… Но вышло по-другому. К своему спасению он отнесся как к должному. Разве можно его осуждать, что он не бросил семью? Почему же на душе так темно и горько? Ей вдруг захотелось вернуться к старому и снова почувствовать в носу холодный огонек кокаина. Да… да… Сейчас же, сию минуту в город, забыть обо всех, забыться, теперь — все равно…