Иван Шамякин - Атланты и кариатиды (Сборник)

Кот почувствовал, что настроение хозяина изменилось, и вылез из-под стола; потерся о ноги, довольно мяукнул, одобряя такую перемену.

Из-за толстых томов «Строительных норм и правил» Максим вытащил плоскую бутылку «Арарата», подаренную когда-то ереванскими коллегами. Из бара достал рюмки. Две. Придвинул журнальный столик и сел у камина. Но налил не сразу. Несколько минут сидел закрыв глаза. Потом произнес:

— Нет! Нет! Нет! ...

И тогда налил. Две рюмки. Как на поминках — одна для покойника. Минуту назад ему представилось, что в этот момент кто-то другой... обнимает Дашу. И в груди царапнуло так, что хотелось закричать от боли. Отогнал видение и обрадовался. Не сказал вслух, даже Барону не доверил этой тайны, этой неожиданной радости. Подумал только:

«Черт возьми! Действительно ревную! Ревную и хочу ее. Значит, люблю. Еще люблю. Даша! Почувствуй это! Пойми!».

Чокнулся с рюмкой, стоявшей на столе.

— Я пью с тобой, Даша. Еще раз. Будет горько, если это в последний раз. Горько всем нам. Неужели ты не понимаешь этого? Неужели ты так ослеплена? Кем? Я не верю, что кем-то. Или чем? Да, чем?

Пил. И не пьянел. Но все больше и больше распалялся ревностью и жаждой ее близости и ласки. Странно и непривычно, кажется, впервые сливались эти два противоречивых чувства. Это все больше убеждало его, что любовь, которую он хотел похоронить, еще жива.

Почувствовал, что больше не может сидеть здесь, в Волчьем Логе, и разговаривать с котом. Он должен увидеть ее. Сейчас же. От этой встречи, может быть, зависит его жизнь, его работа. И ее счастье. И Виолеттино тоже.

Максим еще не встал, только решительно закупорил бутылку, а Барон уже почуял его намерение и жалостно замяукал.

— Ах, Барон. Люди часто так вот, как ты сейчас, думают лишь о себе, только бы им было хорошо. Из-за этого большинство наших несчастий. Из-за эгоизма, себялюбия, глупых принципов. Кто-то первым должен сделать шаг, протянуть руку. Иначе нельзя жить в согласии и счастье. Я где-то читал... Распадающийся брак выявляет самое дурное у обоих супругов. Если бы мы научились видеть это дурное в себе и вырывать его с корнем, как сорняк...

Знал, что завести старенький «Москвич» не удастся — залегли кольца и вдобавок сел аккумулятор. Уже полмесяца машина не заводилась.

Пошел пешком в надежде, что на шоссе его подберет какая-нибудь попутка. Пока добирался до шоссе лесом, вымазался по колено; обходя лужи по дороге, исцарапал о ветки руки и лицо.

Была поздняя ночь, и на шоссе не попалось ни одной машины. Пятнадцать километров отмахал за каких-нибудь два часа. Почувствовал усталость, давно не делал таких переходов. Но решимость добраться до дому, поговорить с Дашей не проходила. Наоборот, росла по мере приближения к городу. За дорогу он придумал такие слова, от которых, казалось, должна рухнуть любая стена враждебности, отчуждения, злобы.

Только в микрорайоне удалось остановить позднее такси.

Решительно, не боясь нарушить ночную тишину дома, он поднялся на второй этаж. У него был свой ключ. Но дверь оказалась на цепочке. Пришлось звонить.

Дашины шаги послышались очень скоро. У Максима екнуло сердце.

«Не спала. Почему не спала?».

Даша спросила:

— Кто?

Он ответил:

— Я, — и испугался своего голоса, такой он был хриплый и неестественный.

Она щелкнула выключателем, сняла цепочку.

Он переступил порог, громко захлопнул за собой дверь.

Даша стояла в дверях спальни. Сквозь легкую ткань ночной сорочки, как сквозь туман, обрисовывалось ее тело — грудь, живот, ноги.

Максим едва сдержался, чтоб не броситься, не подхватить ее на руки, как некогда в молодости, и не понести в спальню.

Удержал ее взгляд — она оглядывала его, брезгливо скривив припухлые, все еще красивые губы.

Он сам посмотрел на свои заляпанные грязью туфли и штаны.

Она спросила со злой иронией:

— Что, Максим Евтихиевич, вместе с Бароном по крышам лазал?

— Я шел пешком из Волчьего Лога.

— От волчицы ты шел. Придумал бы хоть что-нибудь более оригинальное.

Он шагнул к ней. Она, как бы обороняясь, прикрыла рукой грудь, смяв сорочку.

— Даша! Я шел к тебе.

— Ко мне? Скажи, пожалуйста, какой рыцарь! Не думала. Растрогана до слез.

— Даша! Нам надо поговорить.

— О чем?

— Я люблю тебя, Даша.

Она деланно захохотала.

— Не смеши. Соседей разбудишь. Откуда такие нежности? От винных паров? Смешно. Он меня любит! Иди проспись! — и вдруг злобно закричала: — Я твоей любовью сыта по горло! Паразит ты! Деспот! Садист!

Рванулась в спальню, хлопнула дверью и... повернула ключ. Щелкнул замок.

Максим знал Дашин характер, готов был от нее все что угодно услышать. Идя сюда, твердо решил любую обиду принять спокойно. Иначе невозможно будет начать серьезный разговор. Его не обидели ее слова, пусть бы говорила что хочет, пусть бы ругалась до утра. Но ключ... Это уже новое. Запираться от него?

Возникло непреодолимое желание ударить кулаком по узорному матовому стеклу двери. И все. Считать, что это конец. Точка. Но он потратил столько душевной энергии, чтобы убедить себя сделать еще один, последний шаг к примирению. Шел, как юноша, чуть ли не всю ночь. Ради чего?

Стало обидно, что так унизил себя. Какое-то мгновение стоял неподвижно, опустошенный и равнодушный ко всему на свете. Не знал, что делать. Потом ощутил, что не может в эту ночь оставаться с ней в одной квартире — еще сотворит глупость, которую потом не простит себе.

Двери закрыл за собой осторожно, бесшумно. Спускался по лестнице на цыпочках, как ночной злодей. Не боялся шума — было стыдно самого себя.

Только на дворе вдохнул полной грудью морозный воздух и смело затопал по тротуару. Подумал, что нужно уважать себя, даже когда ошибаешься; если поступки продиктованы искренним душевным порывом, никогда нельзя раскаиваться и казнить себя.

Через час он тихонько позвонил в квартиру Шугачевых. Поля даже не спросила кто. Будто ждала.

— Почему не спрашиваешь? — шепотом сказал Максим. — А если воры?

— Дураки они, что ли, воры? Не знают, к кому лезть?

Максим засмеялся.

Поля удивленно посмотрела на него: с чего это он?

— Я тебе все объясню.

— Не надо, Максим, чего не бывает! — вздохнула Поля, кутаясь в халат. — Я вам сейчас постелю. Раздевайтесь.

Максим опять весело подумал: «Где она постелет? В каждом углу сопят дети».

Максим ждал, что Игнатович на следующий же день вызовет его для объяснений. Не мог не вызвать. Своим неожиданным самоотводом Карнач в каком-то отношении подводил горком и, конечно, первого секретаря; их родственная и дружеская связь известна всему активу. Но с родством Игнатович, строгий и бескомпромиссный блюститель законов и норм партийной жизни, партийной морали, не посчитается. Милости не жди.