Аркадий Львов - Двор. Книга 1

— Дурацкие шутки, — сказал Иона Овсеич, — по-дурацки и кончаются.

— У вас мокро, — Ляля указала пальцем, — надо вымыть водой, а то останется след.

Иона Овсеич провел ладонью: вокруг ширинки было большое влажное пятно.

— Дайте руку, — сказала Ляля, — помогите встать.

— Не маленькая, — ответил Иона Овсеич. — Сама встанешь.

Ляля обиделась: а свою Полину Исаевну он бы тоже так оставил лежать на полу?

— Орлова, — притопнул ногой товарищ Дегтярь, — ты берешь через край!

Почему через край, удивилась Ляля, она просто хочет представить себе, как бы реагировала на эту картину его Полечка.

— На какую картину? — спросил Иона Овсеич. — Говори ясно.

Ляля поднялась, оправила платье и вспомнила вслух известную народную пословицу: век живи, век учись — дураком помрешь.

— Орлова, — погрозил пальцем Иона Овсеич, — я вижу, у тебя в мыслях хорошая каша. Давай берись по-настоящему за ум, иначе у нас с тобой дружбы не получится.

В конце мая Хомицкий и Чеперуха прислали открытки, что не сегодня-завтра ждут демобилизации. Иона Овсеич велел Клаве Ивановне подготовить, совместно с активом, нашим красноармейцам достойную встречу.

Гизелла Ланда, хотя в школе наступила горячая пора экзаменов, собирала детей в форпосте, разучивала новые песни: «Москва майская», «Любимый город может спать спокойно» и «Катюша». Дети быстро выучили наизусть слова, но хоровое исполнение само собою не получается, требовались регулярные репетиции, и со стороны некоторых родителей раздавался недовольный ропот. Клава Ивановна велела Гизелле заткнуть уши ватой: язык без костей — пусть болтают себе на здоровье, а надо будет, найдем способ утихомирить.

В середине июня двор был полностью готов к встрече, мадам Малая доложила Дегтярю, но он неожиданно высказал новое предположение: возможно, придется немного отсрочить.

— В чем дело? — испугалась Клава Ивановна. — От Малой ты не должен скрывать.

Иона Овсеич сказал, что никаких оснований для переполоха нет, наоборот, но пусть она задает ему вопросы полегче — из личной жизни, а не из государственной.

Буквально через день по радио и в газетах сообщили, что революционные выступления трудящихся прибалтийских стран, возглавляемые коммунистами, завершились победой. Рабочие и трудовое крестьянство взяли власть в свои руки, в Литве образовано Народное правительство во главе с товарищем Палецкисом, в Латвии — во главе с товарищем Кирхенштейном, в Эстонии — во главе с товарищем Варесом.

Клава Ивановна возмущалась до глубины души: как Дегтярь, который знал все наперед, мог держать от нее в секрете такие события!

Больше всех переживали Тося Хомицкая и Оля Чеперуха: с одной стороны, они могли гордиться, что их мужья в этот исторический момент служат в рядах Красной Армии как раз там, на севере. Но, с другой стороны, они могли испытывать законное беспокойство: фашистские бандиты, последыши Ульманиса и Сметоны, стреляли в наших красноармейцев на каждом углу — из окон, из подворотни и с чердаков. Товарищ Дегтярь давал женщинам стопроцентную гарантию, что с такими ребятами из Одессы не может быть ничего плохого, на полдня одна и другая успокаивались, потом опять поминутно выбегали смотреть, не идет ли почтальон, и возвращались домой с черными лицами.

Наконец, двадцать седьмого июня обе красноармейки получили исчерпывающие сведения о своих мужьях, причем не почтой, а через очевидца. В этот день доктор Ланда выехал по своим медицинским делам на станцию Раздельная. Дело было под вечер, он уже собирался обратно в Одессу, и вдруг, как снег на голову, перед ним вырос собственной персоной Иона Чеперуха. От неожиданности доктор Ланда потерял дар речи, а Чеперуха поклялся здоровьем своего Зюнчика, что был заранее уверен в такой встрече — не обязательно с Ландой, мог быть другой из нашего двора, но кто-нибудь должен был встретиться обязательно. Степа Хомицкий тоже находился недалеко отсюда, на станции Кучурган, можно было подскочить на попутном товарняке, но до прихода поезда у доктора оставалось десять минут, они распили с Ионой бутылочку вина и на прощанье крепко расцеловались.

— Ну, — Дегтярь обнял Тосю и Олю за плечи, как три товарища в картине «Юность Максима», — кто поднимал хай и бил тревогу на всю Одессу! Отвечайте, или мы поставим паникеров к стенке и будем расстреливать красными помидорами.

Обе женщины без разговоров признали свою вину, но тут же готовы были пустить новые слезы: от Раздельной и Кучургана до границы рукой подать, а там румынские бояре и фашистская сигуранца.

— Опять паника! — весело возмущался Иона Овсеич. — Теперь не двадцать лет назад, когда можно было оторвать у нас Бессарабию, теперь военная слабость СССР отошла в область далекого прошлого.

Для форпоста, на всю стенку, Ефим написал большими красными буквами лозунг: «Ни пяди чужой земли, но и своей не отдадим вершка!»

Двадцать восьмого июня регулярные части Красной Армии пересекли реку Днестр на всем протяжении от Черного моря до предгорий Карпат, и ровно через два дня, начиная с тридцатого июня, на территории Северной Буковины, Аккерманского, Измаильского и Хитинского уездов, а также той части Бессарабии, где проживают молдаване, осталось одно воспоминание о двадцатилетнем гнете боярской Румынии.

Ефим Граник предложил Иосифу Котляру пари — червонец против рубля, — что Тирасполь как столица доживает последние дни, теперь молдаване будут иметь свою столицу в Кишиневе. Котляр в ответ сказал, нема дураков, он может дать Ефиму карбованец так, даром: не только Бессарабия, скоро вся Румыния, со своим Бухарестом, будет у нас в кармане.

Через день Ефим предложил Иосифу новое пари: хотя Верховный Совет СССР еще не утвердил, можно считать, у нас уже шестнадцать союзных республик против одиннадцати, которые мы имели в прошлом году. Иосиф опять отказался, а Ефим сделал расчет, что если дело пойдет такими темпами дальше, за один год пять новых республик, так не за горами победа советской власти по всему земному шару, не говоря уже про Китай, где целые районы под контролем народно-освободительной армии и китайской советской власти.

Наконец Оля Чеперуха получила письмо от мужа. Письмо пришло из города Бендеры, который на другой стороне Днестра — прямо напротив Тирасполя. В первых строках Иона сообщал, что жив, здоров, дальше описывал город, среди населения много евреев, молдаван и бедняков, но что больше всего удивляет, это дешевые цены на базарах: он лично купил двадцать бубликов за двадцать копеек, а один солдат из его роты, Ата Дурдыев, по-русски два слова сказать не может, за десятирублевую облигацию — швейцарские часы с браслетом. Недаром говорят, дуракам счастье! Он тоже имел возможность, если бы держал при себе облигации, но кто мог предвидеть. А теперь местное население продает только за деньги. Оля смеялась и доказывала, что Иона, как всегда, дурит ее и хочет вызвать досаду, но через день пришло письмо от Степы Хомицкого из города Калараша, и он писал то же самое, хотя не мог знать, что писал Иона из города Бендеры.