Аркадий Львов - Двор. Книга 2

Первого марта, как по заказу, выдался настоящий весенний день, за окном, на дереве, весело прыгали воробьи, чириканье было такое громкое, словно в птичнике зоопарка. Иона Овсеич попросил распахнуть обе створки, врач разрешил на десять минут, не больше, едва отворили, с улицы полился чистый, с последними остатками зимы, воздух, над подоконником колыхались волны, ветви деревьев и провода между столбами изгибались, будто сделаны из резины, больной широко раскрыл рот, закрыл, опять открыл, хотелось жевать и жевать без конца, послышался звонок, по соседству была школа, звонили долго, видимо, дети заигрались и не замечали, из глаз выкатились две большие слезы. Боже мой, как хорошо жить на свете, а люди не умеют ценить, жизнь такая короткая, пробежит — не успеешь оглянуться. Иона Овсеич оперся на локти, приподнялся, появилась уверенность, что все будет хорошо, надо только как полагается захотеть, человеческая воля способна творить чудеса, набросил на себя одеяло, взялся рукой за кровать, за спинку стула, ноги совсем не слушались, за несколько дней почти разучился ходить, с трудом добрался до подоконника, сердце то замирало, то с разбегу ударялось в горло, подступала отвратительная, со сладковатым привкусом, как в комнате, где долго лежит покойник, тошнота, на миг охватывал безумный страх, казалось, вот-вот отлетит душа, просто кусочек голубого неба, прикрепленный где-то внутри, под грудиной, на ниточке, на паутинке. Иона Овсеич еще раз вдохнул поглубже, закружилась голова, потемнело в глазах, чудом удержался на ногах, в палату как раз зашла няня и помогла вернуться на койку.

К вечеру стало хуже, сделали укол камфары, укол кордиамина, принесли подушку кислорода с углекислым газом, опять появилось ощущение, будто земля перестала притягивать, тело плавает в воздухе. Старуха Малая держала за руку, считала пульс и говорила, что при таком пульсе Дегтярь должен себя чувствовать лучше, чем можно судить по наружному виду. Иона Овсеич вначале не реагировал, а потом, когда немного отпустило, сказал:

— Малая, когда плохо, так плохо.

На следующий день девушки с фабрики прислали товарищу Дегтярю букетик подснежников и целую корзинку с консервами и апельсинами, словно готовится экспедиция на Северный полюс. Иона Овсеич положил несколько апельсинов в карман нянечке, пусть отдаст своим детям, две штуки съел сам, а корки собрал в бумажку и спрятал в тумбочку: пригодится для чая.

Пришел гость из райкома, товарищ Артюхов, передал общий привет и пожелание, чтобы Дегтярь поскорее перестал прикидываться, а то дурной пример заразителен: уже и Когут загрипповал, второй день подряд сорок, доктора никак не собьют температуру. Иона Овсеич ответил в шутку, что готов поменять свою двустороннюю пневмонию на один когутовский грипп, гость засмеялся и погрозил пальцем: знаем мы эти дегтярские шахер-махер! Больной горько улыбнулся, беспомощно развел руками. Клава Ивановна вдруг набросилась на гостя: чем приходить с такими гадостями, лучше вообще не приходить. Артюхов покраснел, удивился, чего это старуха лезет в бутылку, но добавил: если что и вправду не так, пусть товарищ Дегтярь извинит. Иона Овсеич сказал: какие извинения, у них с Малой старая любовь, она просто ревнует. Клава Ивановна посмотрела на одного, на другого, встала со своего стула и вышла в коридор.

— Крепка старуха, — сказал Артюхов, — сбросить пяток лет, мы бы нашли ей работенку.

Гость еще немного посидел, говорили про дела в области, вот-вот начнется посевная, Конупа, Занозу, Пацелю уже послали в район, красноокнянцы чего-то загрузли с ремонтом техники, а в целом картина вырисовывается неплохо, с кормами только туговато, есть, конечно, и гады, скот режут, тайком сбывают среди своих. Ну ничего, тут первый сам кой-кого за шиворот поддел. Гость весело подмигнул, сделал большим пальцем снизу вверх. Иона Овсеич протяжно вздохнул: колхозу без малого четверть века, а кулак все еще находит себе притулок.

— Ну, будь! — Артюхов дружески похлопал по плечу, сказал, что завтра-послезавтра планируется рейд на обувную, пока Дегтярь болен, райком взял под свой усиленный контроль, у дверей вспомнил про шоколадку в кармане, вынул, положил больному на живот и велел поправляться.

Клава Ивановна, когда гость ушел, вернулась в палату, присела на угол койки и хлопнула себя по коленям:

— Артюхов! На тебе: Артюхов! Откуда он взялся?

Иона Овсеич молчал, под глазами легли огромные, как царский пятак, каленые круги, а старуха, будто ослепла и оглохла, еще больше расходилась: почему Дегтярь позволил, чтобы какой-то Артюхов с ним так разговаривал!

— Малая, — с трудом произнес Иона Овсеич, — успокойся: это не какой-то Артюхов, это заведующий промышленным отделом. Он хороший парень.

— Хороший парень, — покачала головой старуха, — ой, Дегтярь, Дегтярь!

Больной повернулся на другой бок и тихонько застонал:

— Малая, почему мне так нехорошо? Эти антибиотики уже давно должны были мне помочь.

— Потерпи, — сказала Клава Ивановна, наклонилась, провела пальцами по щекам, сухо похрустывала щетина, — потерпи еще немного.

До середины ночи больной ворочался с боку на бок, дважды просил, чтобы дали люминал или барбамил, после таблетки в голове делалась какая-то порожняя тяжесть, вроде давит во все стороны, а внутри пусто, на десять-пятнадцать минут брала дремота, затем просыпался в тревоге, ладони покрывались потом, в первые секунды не мог вспомнить, где находится, хотелось позвать на помощь, у дверей горела синяя лампочка, немного успокаивался, опять брала дремота, и все повторялось сначала.

Перед рассветом, небо еще было черное, но звезды теряли свою яркость и мигали все быстрее, вроде догорают и очень торопятся, нахлынула жуткая тоска. Было ощущение такого одиночества и такой безысходности, как будто за всю жизнь ни с кем не обмолвился ни единым словом, не слышал человеческого голоса, а пролетел, прочертил — куда-то, откуда-то, — на полсекунды след в пространстве и погас. Иона Овсеич пытался вызвать приятные воспоминания, что-нибудь из детских лет, но все сбилось в одну точку, время не разделяло событий, начало было концом, конец был началом, прошедшее, настоящее, будущее — все было позади.

— Я умираю, — прошептал Иона Овсеич, — мамочка, я умираю.

По всему телу, как будто в один миг смазали с головы до пят эфиром, прокатилась волна ледяного холода, перехватило дыхание, сердце сделалось огромным, от живота до горла, но продолжало уплотняться, разбухать, ребра уже не выдерживали натиска, дальше могло быть только одно — взрыв, тело разнесет на миллионы частиц, частицы разлетятся во все стороны! — больной собрал последние силы, прижал ногу к ноге, руки к туловищу, голова приросла к подушке, и вдруг изнутри трахнуло, мотнуло, закрутило, из-под спины рвануло кровать, едва успел схватиться руками и ступнями, бесчисленные будильнички ударили своими молоточками, и били, били, били, пока Иона Овсеич не заплакал — свободно, не стесняясь, как плакал далеко-далеко в детстве.