Аркадий Львов - Двор. Книга 2

Когда Иона Овсеич вышел, мастер усадил в кресло нового клиента, сделал очереди знак, чтобы притворили дверь, и покачал головой:

— Он мне не нравится.

На железном столике стоял черный саквояж, кожа местами совсем обтерлась, мастер открыл его, звякнули застежки, клиент пошутил, что там, наверно, спрятана какая-нибудь испанская гаррота, но шутка пропала даром: видимо, никто из присутствующих не знал, что гаррота — это железный ошейник, который в Испании палачи затягивают на шее у приговоренных к смерти.

В палате первое желание было немедленно улечься на койку, однако Иона Овсеич заставил себя посидеть несколько минут возле окна, улица с ее движением, ее голосами и шумом должна прибавить бодрости; и, действительно, приятно было наблюдать, как люди торопятся, спешат, наверно, даже не задумываются, что рядом больница, рука невольно потянулась вперед и чуть-чуть приоткрыла окно, потянуло свежим воздухом, было ощущение, что вместе с кровью доходит до каждой клеточки тела, сердце по-весеннему тревожно ударяло в грудь, хотелось вдыхать еще и еще, но, как говорится, хорошего понемногу. Иона Овсеич прикрыл окно, вернулся на койку, снял пижаму, аккуратно сложил и улегся. Захотелось подремать, хотя только недавно проснулся, закрыл глаза, повернулся лицом к стене, было как-то неудобно, повернулся на другой бок, на спину, все равно получалось не то, лег опять к стене и, кажется, задремал. Перед глазами минуту-другую мелькали разноцветные огни, затем куда-то исчезли, на смену пришла мягкая бархатная чернота, но едва почувствовал облегчение, под сердцем схватила такая адская боль и, вместе с ней, такой страх, что невозможно было ни вдохнуть, ни выдохнуть. К счастью, зашла нянечка, немедленно позвала врача, та взяла за руку, нащупала пульс, велела лежать абсолютно неподвижно, отлучилась на несколько минут, привела заведующего, он прижал пальцами под лопаткой, Иона Овсеич тяжело застонал, было такое чувство, словно изнутри прижигают каленым железом, заведующий сказал, спокойнее, спокойнее, ничего страшного, видимо, небольшая ишемийка, сейчас пришлем электрокардиограф, сделаем кардиограмму и получим исчерпывающую картину, а пока надо ввести кубик морфина и кубик строфантина.

Иона Овсеич отчетливо слышал каждое слово, но голоса звучали сами по себе, будто вокруг беспросветная тьма, непонятно было, от кого исходят, кому адресованы, и даже собственные стоны доносились откуда-то извне как запоздалый отклик на приступы жгучей боли за грудиной и в животе. Сестра принесла ампулы, но, еще не успела набрать в шприц, больной издал клокочущий звук, казалось, захлебывается, и тут же его вырвало. На висках выступили крупные, величиной с горошину, капли пота, лицо стало землистого цвета, губы посинели и набрякли. Ничего, голубчик, успокаивала доктор, ничего, быстро сделали укол морфина, руку перетянули жгутом, чтобы ввести строфантин, сестра щупала то в одном, то в другом месте, наконец, сказала, вена пустая, пришлось вводить внутримышечно, предварительно, для уменьшения боли, дали пять кубиков новокаина, больной открыл глаза, во взгляде было невыразимое страдание, доктор погладила по руке, вытерла со лба капли пота и опять повторила: ничего, голубчик, потерпите, станет легче, должно стать легче.

Санитарка принесла две подушки с кислородом, доктор придерживала маску, больной не успевал как следует вдохнуть, уже следовал выдох, руки лежали словно плети, ноги были похожи на восковые, под икры положили грелки, к стопам — бутылки с горячей водой, доктор сделала сестре знак, чтобы сменила ее, санитарку послала в хозчасть, пусть приготовят баллон с кислородом, а сама пошла в другие палаты: больные уже целый час ждали обхода.

Перед обедом техник принес кардиограф, наложил больному на запястья и грудь электроды, предварительно протер тампоном места контакта, включил аппарат, внутри мерно, чем-то напоминало детский моторчик, застрекотало, наружу выползла узкая лента бумаги с длинным рядом зубцов, то крупных со срезанными вершинами, как у кратера вулкана, то совсем крошечных, на отдельных участках была почти прямая линия, сестра позвала доктора, техник оторвал ленту, сказал, хрестоматия, задняя стенка миокарда, отключил электроды, свернул провода, накрыл ящик крышкой, кардиограмму захватил с собой, кабинет пришлет расшифровку, сегодня шеф до двух, значит, завтра, часиков в десять-одиннадцать, с порога, мельком, бросил взгляд на больного и захлопнул дверь.

Привезли баллон с кислородом, доктор велела пока оставить в коридоре, больные иногда чересчур реагируют. Иона Овсеич то ли услышал, то ли каким-то чудом догадался, сам попросил, чтобы занесли в палату, доктор сказала, особой надобности нет, но дала команду закатить, установили недалеко от изголовья, когда подключили маску, шланг оказался коротковат, пришлось еще придвинуть, больной покорно сносил весь этот шум и возню, наконец, навели порядок, опять наведался завотделением, сам измерил давление, тщательно выслушал, пощупал пульс и громко сказал, что объективно больной должен чувствовать себя лучше.

— Слышите, Дегтярь, — повторил заведующий, обращаясь уже непосредственно к больному, — сейчас вы должны себя чувствовать лучше.

Выйдя из палаты, заведующий незаметно поманил к себе доктора и сказал: надо непременно задержать кого-нибудь из сестер, пусть подежурят возле больного.

Под вечер наступило облегчение, дыхание сделалось ровнее, глубже, сестра разрешила снять маску, хуже не стало, наоборот, было явственное чувство освобождения, от недавнего страха остались лишь глухие отголоски, захотелось обменяться словом, узнать, какая на дворе погода, наверно, во всем уже видны приметы весны, больной вспомнил, что только сегодня утром сам выходил из палаты, побрился у парикмахера, сидел возле открытого окна, любовался улицей, а ощущение было такое, как будто с тех пор минула целая вечность.

Часов в десять пришла доктор, свой неурочный визит мотивировала тем, что надо оформить кой-какие истории болезней, огромная писанина, днем просто физически не успела. Иона Овсеич в ответ грустно улыбнулся, конечно, все прекрасно понимал без дополнительных объяснений, доктор тоже улыбнулась, глаза были добрые, чуть-чуть озабоченные, велела сестре вместо морфина сделать инъекцию промедола, меньше задерживает диурез, пожелала спокойной ночи, еще раз улыбнулась и окончательно попрощалась: до завтра.

Сестра сделала укол, вышла по своим делам, кажется, впервые за целый день Иона Овсеич остался один, в коридоре больные стучали костяшками домино, хлопала дверь женского туалета, чьи-то ноги быстро прошлепали по коридору, загремела металлическая кружка, видимо, набирали из бачка кипяченую воду, хриплый мужской голос закричал, у кого это дрожат руки на самогонку, опять застучали домино, в этот раз целая автоматная очередь, от всех этих звуков складывалась странная картина благополучия, вроде людям наскучило у себя дома и сами решили пересидеть какой-то срок здесь, а потом опять вернуться каждый к себе. Захотелось подремать, вначале что-то внутри сопротивлялось, будто сон — это не просто сон, но в конце концов организм взял свое.