Аркадий Львов - Двор. Книга 2

— Откуда! — Клава Ивановна покачала головой. — На каждой палитурке пятна крови, а от хозяев остались одни кости и зола… А спроси у лавочника, он тебе вспомнит деда и прадеда, которые были букинистами и тратили последнюю копейку на книги.

Иона Овсеич вдруг побледнел и схватился за левый бок, как будто у него сделалось плохо с сердцем. От полной неожиданности Клава Ивановна сама побледнела и, вместо того, чтобы сразу помочь человеку, дать валерианку, стала дергать его за руку и допытываться, что он чувствует. Иона Овсеич хотел ответить, но не мог, такая была дикая боль в районе диафрагмы, где ему сделали резекцию двух ребер в сорок втором году, после Моздока.

Когда на лбу выступили большие капли пота, Иона Овсеич почувствовал, что его немножко отпустило, и сказал Клаве Ивановне, пусть не обращает внимания на пустяки: живы будем — не помрем, а помрем — так похоронят.

— Боже мой, — шептала Клава Ивановна, — где взять силы: тюрьма, революция, война, работа, работа, опять война. Если бы человек был из чистого железа, он бы давно уже покрылся ржой и поломался на куски.

— Как раз по этой причине, — пошутил Иона Овсеич, — Бог сделал человека из глины: там отняли кусочек, здесь добавили кусочек — и ты опять, как новый.

— Вот именно: как! — сделала ударение Клава Ивановна.

Иона Овсеич засмеялся, потому что с ударением получился второй смысл и довольно удачно. Мадам Малая завела разговор про награды, которые имеет капитан Дегтярь, — ордена Отечественной войны, Красного Знамени и Красной Звезды, — но Иона Овсеич не поддержал и сказал, что про это когда-нибудь в другой раз, а сейчас есть дела поважнее, и среди них одно особенно важное.

Клава Ивановна сама догадалась: он имеет в виду Настю Середу, как она вела себя при румынах. Иона Овсеич подтвердил, да, Настю, но в первую очередь он хочет узнать, что известно насчет Сони Граник с тремя детьми.

Насчет Сонечки, сказала Клава Ивановна, точно известно, что с Осей и Хилькой ее отвезли в Доманевку, а маленькой Лизы с ними не было.

На каком основании, спросил Иона Овсеич, можно утверждать, что эти сведения точные, если Анастасия Середа сама видела, как Соню Граник с тремя детьми выводили из квартиры.

— Настя не могла видеть, — сказала Клава Ивановна.

— Откуда известно, что Настя не могла видеть? — спросил Иона Овсеич.

Клава Ивановна задумалась и шевелила губами, как будто делала сложение и вычитание в уме. Иона Овсеич смотрел сбоку и ждал, когда она закончит, но так можно было ждать до утра.

— Малая, — сказал Иона Овсеич, — за три года, которые мы не виделись, ты сильно изменилась.

Клава Ивановна перестала шевелить губами, тяжело вздохнула и ответила, что в данном случае Дегтярь не прав: просто одному человеку она дала слово молчать до поры до времени для пользы ребенка, который остался без матери, без родных, а отец на фронте.

— Хорошо, — уступил Иона Овсеич, — я не буду спрашивать, я тебе сам скажу: этот человек Тося Хомицкая — она знает, что маленькая Лиза жива, она знает, где Лиза находится.

Теперь у Клавы Ивановны совесть могла быть чистая: Иона Овсеич сам догадался, и с ее стороны было бы некрасиво по-прежнему играть в молчанку. Больше того, теперь она обязана была повторить объяснение, которое дала ей сама Тося: если Ефим вернется с фронта живой, до сих пор от него ничего нет, тогда он сможет забрать к себе Лизу, а если, не дай бог, с ним что-нибудь случилось, пусть ребенок думает, что он имеет родную маму и родного папу. Но чем меньше людей будет об этом знать, тем лучше, потому что всегда может найтись одна хорошая сволочь. А Тосина сестра, которая временно взяла ребенка к себе, продала свой дом в Красных Окнах и переехала в Граденицы, недалеко от Беляевки.

— Малая, ты видела ребенка своими глазами? — спросил Иона Овсеич.

Да, сказала Клава Ивановна, она видела Лизу своими собственными глазами: вылитая Сонечка, только глаза немножко татарские — как у Ефима.

Иона Овсеич заложил палец под воротник гимнастерки, немножко оттянул, чтобы не так сильно жало, подошел к окну, открыл вторую створку, акацию можно было достать прямо рукой, и сказал: такого лета, как в Одессе, нет нигде, а наши люди уже четвертый год подряд кладут свои головы на фронте, но теперь осталось недолго. Да, вздохнула Клава Ивановна, до зимы Гитлеру сломают шею, а если бы Черчилль и американцы не хитрили и открыли второй фронт на год раньше, мы бы уже сегодня имели победу и конец войны.

— Малая, — Иона Овсеич протянул руку в окно и сломал веточку акации, — расскажи мне, при каких обстоятельствах спасли маленькую Лизу.

— Маленькую Лизу, — сказала Клава Ивановна, — спас Колька Хомицкий: он узнал, что поздно вечером готовится облава на евреев, предупредил Соню, но было уже поздно, она побежала прятаться в погреб с детьми, а Колька видел, как румыны зашли к Насте, и тоже побежал в погреб. Соня ни за что не хотела отдавать ребенка, Ося уговаривал ее со слезами на глазах, но, пока Колька сам не забрал силой, ничего не получалось. Потом Настя привела в погреб жандармов, они нашли Соню с двумя детьми, третьего уже не было. Соню били головой об стенку, а она говорила, что девочка позавчера умерла, она сама закопала ее на кладбище. Настя ударила Соню фонарем в лицо и закричала, что это чистая брехня: она сама вчера видела, как Граничка с маленькой жидовкой на руках стояла в коридоре возле окна. Соня подтвердила, что стояла с Лизой возле окна, но ребенок уже был мертвый, и она смотрела во двор, чтобы выбрать удобный момент, когда никого не будет, и пойти на кладбище.

Как было дальше, Колька не знает: Лиза начала хныкать, он боялся, что услышат, и через сарай Чеперухи, который имеет люк на Троицкой, вышел из погреба. Потом жандармы пришли к Тосе на квартиру, Настя была с ними и объясняла, что Хомицкая со своим байстрюком могли заховать жиданку, но в квартире никого не было, это жандармы сами видели, а Тосю предупредили: если что — расстрел, ей и сыну.

— Малая, — сказал Иона Овсеич, — надо найти еще свидетелей, кроме Тоси Хомицкой.

Клава Ивановна удивилась: зачем еще свидетели, если есть такое доказательство — живой ребенок, которого спасли.

— Нет, — возразил Иона Овсеич, — Тося сама имеет рыльце в пуху: она держала молочную лавку на Привозе и вела торговлю.

— Подожди, Овсеич, — развела руками мадам Малая, — но человек должен был с чего-нибудь жить, так почему работать на фабрике или в мастерской можно, а вести торговлю нельзя?

Иона Овсеич немножко подумал и ответил:

— Ты меня удивляешь, Малая. Когда на короткое время восстановились капиталистические порядки и человек сразу сделался частным хозяйчиком, мы не имеем права закрывать глаза на правду: а не хотел ли он того же в условиях советской власти, только глубоко прятал в своей душе?