Аркадий Львов - Двор. Книга 2

Степан Хомицкий тихо засмеялся:

— Был бы покойник, а подпись найдется.

Полковник Ланда опустил голову, закусил губу и потер пальцами переносицу. Старый Чеперуха сказал, что сходит в магазин за бутылкой: надо выпить на поминку души.

Клава Ивановна посмотрела сердито и провела пальцем в воздухе:

— Чеперуха, я не люблю этого дикарства.

Иона Овсеич сидел неподвижно за столом, глаза то открывались, то закрывались, как будто нападала сонливость, полковник Ланда сказал: «Овсеич, тебе надо отдохнуть», — и попрощался.

Люди поднялись один за другим, Клава Ивановна предложила Дегтярю, чтобы кто-нибудь первую ночь побыл с ним, но он сказал, в этом нет никакой надобности, кроме того, под рукой телефон.

— Товарищ Дегтярь, — покачал головой Ефим, — телефон сам не умеет говорить.

Иона Овсеич не ответил, только похлопал по плечу, поблагодарил всех за внимание, за участие и пожелал спокойной ночи.

Около одиннадцати часов зазвонил телефон: Ляля Орлова, поскольку она зашла по своим делам в аптеку Гаевского, решила узнать, может быть, Ионе Овсеичу тоже что-нибудь нужно.

— Нет, Орлова, — сказал Иона Овсеич, — мне ничего не надо.

Всю ночь напролет Иона Овсеич просидел на стуле у окна: луна, словно сказочный челн, задрала кверху свой нос и застыла на гребне невидимой волны, звезды сияли такой чистотой, что от этой чистоты делалось на душе не по-земному холодно и явственно, как укол иглы, ощущалась ограниченность нашей человеческой жизни — от сих пор до сих. Иона Овсеич вспоминал последний вечер, когда он только что начал читать газету, и Полина Исаевна была живая, и никому не могло прийти в голову, что смерть уже не где-то за горами, а прямо здесь, рядом — еще минута, еще секунда, и все.

Иона Овсеич потер глаза: миллионы крошечных песчинок жгли роговицу, хотелось приложить мокрый платок, чтобы ослабить жар, но не было ни сил, ни желания подняться — вот так бы сидеть и сидеть, а минуты и секунды пусть падают себе, как маленькие камешки, в бездонное, безграничное море.

Перед рассветом он немного задремал, и в первое мгновение, когда только открылись глаза, было ощущение, что заснул где-то в чужом доме, хозяева бросили его одного, а сами ушли отсюда навсегда, навечно. Иона Овсеич на какой-то миг почувствовал себя совсем маленьким мальчиком, вспомнил маму, папу, хотя уже много лет про них не думал, потом обернулся, увидел пустую кровать Полины Исаевны и с предельной ясностью осознал, что он не где-то в чужом доме, а у себя, в своем собственном, но за какие-нибудь считанные минуты здесь все круто переменилось и никогда уже не вернется на свое прежнее место.

В семь часов Иона Овсеич включил радио, передавали последние известия: повсеместно, в городах и селах, население обсуждает постановление об очередном снижении цен. Рабочие и колхозники горячо благодарят партию и правительство и, в ответ на заботу, обещают трудиться еще лучше, еще настойчивее, чтобы досрочно выполнить вторую послевоенную, пятую по общему счету, пятилетку. Слесарь ленинградского завода «Электросила» Никита Агашкин, с которым беседовал корреспондент, привел очень интересные цифры: только за счет снижения цен на обувь его семья получит в нынешнем году две лишние пары ботинок или полуботинок.

Иона Овсеич тяжело вздохнул: про новое снижение цен Полина Исаевна успела еще услышать собственными ушами, но выгода от него и выигрыш ей уже никогда не достанутся.

Воды в кране не было, пришлось взять ведро и спуститься вниз, заодно Иона Овсеич прихватил туфли, чтобы помыть во дворе: земля на кладбище была после дождя мокрая и налипло много грязи. Когда он вернулся, у дверей ждала Ляля Орлова: она принесла бутылку горячего молока, из горлышка подымался пар, и два яйца — одно всмятку, одно вкрутую, потому что не знала, как Иона Овсеич больше любит.

— Орлова, — Иона Овсеич посмотрел прямо в глаза, — я у тебя возьму, просто чтобы ты не обиделась, но это первый и последний раз. Подожди, я перелью молоко в свою посуду и отдам тебе бутылку.

Ляля осталась возле дверей, ей велели зайти, а не ожидать в коридоре, словно какая-то нищенка. Иона Овсеич должен был еще раз повторить свое приглашение, прежде чем Ляля зашла. В комнате, еще с порога, раньше всего она увидела стул, он стоял между кроватью покойной и шкафом, на спинке висела кислородная подушка, на сидении были аккуратно расставлены разные баночки, скляночки и коробочки с порошками.

— Господи, — заплакала Ляля, — это все, что осталось от человека!

На фабрику Иона Овсеич пошел пешком, чтобы по дороге разогнать немного кровь. Утро было солнечное, на деревьях весело чирикали воробьи, домохозяйки со своими бидонами стояли у молочной и громко переговаривались, с бодрой песней шагали на завтрак в столовую курсанты из мореходного училища — все было, как вчера, как позавчера, словно мир оставался без перемен.

— Да, — сказал Иона Овсеич вслух самому себе, — человек умирает, а жизнь идет своим чередом. Полина, Полина!

На фабрике люди старались щадить товарища Дегтяря и не тревожить по пустякам, но за какие-нибудь три дня скопилось столько вопросов, что при всем желании нельзя было откладывать дальше, и товарищ Дегтярь сам бы первый не позволил. Прежде всего, до сих пор в цехах не провели бесед и собраний по поводу нового снижения цен, и фабком не прочь был свернуть дело, ограничась одной сменой. Откуда могли возникнуть такие настроения, это особый вопрос, который отдельно требовал внимания, а сейчас надо было немедленно ликвидировать прорыв, чтобы люди у конвейера и на рабочих местах не чувствовали себя беспризорными.

Членов партбюро и фабкомовцев, которые в данный момент были на фабрике, Иона Овсеич пригласил к себе, для начала дал хорошую взбучку, пропесочил, затем, поскольку не было ни одной лишней минуты, перешли вплотную к конкретным задачам. Подавленные сознанием своей вины, люди воспряли теперь духом, и через четверть часа каждый отправился на выделенный участок, в оставшееся до обеденного перерыва время подготовил товарищей из числа рядовых рабочих и проинформировал партбюро. Иона Овсеич принимал сведения по телефону и просил, чтобы называли поименно, кто конкретно из рабочих будет выступать и каковы основные тезисы.

Поздно вечером, когда на фабрику пришла третья смена, Иона Овсеич мог, наконец, с чистой совестью позволить себе небольшой отдых. Строго говоря, это был не отдых, а просто передышка, ибо в голове по-прежнему роились мысли и расчеты, но тут уже, как говорится, охота пуще неволи. Во всех цехах, на каждом участке и на каждой смене люди единодушно брали на себя повышенные соцобязательства и обещали пересматривать их, по ходу выполнения, в сторону дальнейшего повышения. Это был настоящий стихийный взрыв, как в годы первой пятилетки, как стахановское и бусыгинское движение, когда люди буквально прыгали выше своей головы и доказывали на практике всяким скептикам, всяким неверам, что ничего невозможного нет.