Иван Кудинов - Переворот

— Да куда же… куда я уйду? Такое кругом творится! Хотела съездить в Томск, но разве сейчас это возможно.

— Пойдемте вместе, — Павел поднялся, и стул опять скрипнул под ним. Пойдемте, Татьяна Николаевна. Опасно вам тут оставаться. — Он перевел дыхание и, подождав, спросил: — Ну а как тут наша деревня?

— Притихла. Как-будто что-то выжидает.

— Выжидает. Ясно, чего они выжидают… Ну, ничего, ничего, ничего! — трижды повторил. — Татьяна Николаевна, а может, решитесь? Пойдемте.

— Нет, Павел, это невозможно. Спасибо. Но уходить мне нельзя. Занятия скоро начнутся… Вы устали, наверное, и голодны? — вдруг спохватилась: — Сейчас я что-нибудь…

— Не надо, — остановил ее Павел. — Не надо, Татьяна Николаевна, я должен идти. Мне очень хотелось вас повидать.

— Ну вот, — огорченно и растерянно сказала она, — хотели повидать — и не увидели. Ой, знаете, — вспомнила, — у меня, кажется, свеча есть… огарочек… Я сейчас…

— Не надо, Татьяна Николаевна, — опять он ее остановил, — я вас и так хорошо вижу… Пойду я, до утра мне нельзя.

Она совсем растерялась:

— Но как же, Павел? Куда же вы теперь?

Не знаю. Утром виднее будет… — отозвался он уже из сеней. Громыхнул засов, отворяя дверь, с улицы по тянуло холодом. Павел остановился на пороге, задержался еще на несколько секунд. — Татьяна Николаевна, а может… — но то ли слов не нашел, то ли духу не хватило, — Прощайте!

А утром, когда Татьяна Николаевна проснулась, комната была озарена светом, и ей показалось, что никого ночью не было, никто не приходил, а разговор с Павлом приснился. И вправду, хотелось, чтобы это был сон. Но она увидела посреди комнаты табуретку, на которой ночью сидел Павел, и поняла, что все это было явью… Она заспешила. Что-то надо было делать. Быстро собралась и вышла.

Утро было яркое, звонкое. Пели петухи. Дымили трубы. Неподалеку, на задворках, кто-то отбивал литовку, молоток частил, дзенькал по металлу… Татьяна Николаевна перешла на другую сторону и заспешила к Огородниковым, не зная еще, что она им скажет и нужно ли вообще что-то говорить…

И как раз в этот момент навстречу ей, со стороны трак та, проскакали всадники. Татьяна Николаевна остановилась поближе к изгороди, невольно заслоняя лицо ладонью.

— Эй, красавица, погодь чуток! — крикнул один из них. — Чья такая будешь?

Ее обдало горячей пылью, запахом сбруи. Ноги словно прикипели к земле, и она стояла не в силах сдвинуться с места.

Пыль еще не улеглась, а улицу уже запрудили новые верховые, ехавшие в отличие от первых шагом и в строгом порядке, по четыре в ряд. Собаки, сбежавшиеся, казалось, со всей деревни, встретили всадников дружным и отчаянным лаем. Особенно усердствовала одна из них, черная, с желтыми подпалинами на боках, бросаясь лошадям под ноги. Лошади прядали ушами и брезгливо всхрапывали. Вдруг хлопнул выстрел, сухой и короткий, как щелчок бича. Собака взвизгнула, перевернулась и закрутилась на одном месте, кровеня траву. Ехавший впереди всадник неторопливо и деловито вложил наган в кобуру. Он был маленький, коротконогий, что было заметно и по тому, как высоко вздернуты стремена, и по туловищу его, словно обрубленному, узкоплечему, погоны были ему великоваты, как будто с чужого плеча; но голова у него крупная, тыквообразная, с чуть оттопыренными ушами, отчего казалось, что фуражка держится не на голове, а на ушах… Поравнявшись с Татьяной Николаевной, он круто, всем туловищем повернулся и посмотрел на нее холодно и пристально. Смуглое лицо его было угрюмо и некрасиво, почти безобразно. Татьяну Николаевну покоробил его взгляд, но некуда было деться от него…

Неожиданно ударили колокола. Татьяна Николаевна вздрогнула. Передний всадник вскинул голову и слегка привстал на стременах, лошадь зашагала быстрее.

Когда конники проехали и пыль на дороге улеглась, Татьяна Николаевна увидела обочь, на траве, лежащую собаку. И вдруг узнала в ней огородниковского Черныша, охнула, пальцы, сжимавшие жердину, побелели. А над деревней, над купами тополей и берез, росших в церковной ограде, над высоким катунским берегом гудел и гудел колокольный звон.

Выехав на площадь, передний всадник остановил коня и посидел в седле прямо и неподвижно, точно отдыхая. Потом снял фуражку, размашисто перекрестился и спрыгнул на землю, передав поводья подошедшему ординарцу. И вышел чуть вперед, чтобы лошадь его не заслоняла. А навстречу ему уже спешил Илья Лукьяныч Барышев, держа в руках на расшитом полотенце каравай, испеченный специально по этому случаю из отменной крупчатки; поверх каравая стояла маленькая хрустальная солонка…

— Добро пожаловать, ваше высокое благородие господин Сатунин! — приветствовал Барышев. — Заждались мы вас, Дмитрий Владимирович. Денно и нощно лелеяли надежду… Вот и свершилось! Просим принять наш хлеб-соль!

Буханка была огромная, и Сатунин слегка стушевался, не зная, как следует поступить — принять ли ее целиком, из рук в руки, или отщипнуть кусочек и, обмакнув в соль, попробовать… «Черт бы их побрал, с этими церемониями!» — мысленно выругался он, сделал неловкое движение и опрокинул солонку… Густо покраснел, еще больше рассердившись, и хлеб пришлось отведать без соли. Неловкость эта вскоре сгладилась, а потом и вовсе забылась в гостеприимном барышевском доме.

Народу собралось немного и только те, кто по словам Барышева, достоин представлять безменовское общество. Сам Илья Лукьяныч, одетый парадно, причесанный и важный, сидел рядом с почетным гостем, по правую от него руку, а леворучь восседал отец Алексей. Дальше, как по ранжиру, Епифан Пермяков и маслодел Брызжахин, весьма довольный тем, что сын его Федотка перевстрел Сатунина еще за Онгудаем и числился теперь у него на хорошем счету. Надежные люди собрались. Было тут еще несколько офицеров из «ставки» Сатунина — корнет Лебедев, два молодых прапорщика…

Стол щедро был накрыт, ломился от разнообразной снеди: жареного, пареного, солений и варений — за глаза! Не поскупился Илья Лукьяныч. И не стаканы обиходные, будничные, а хрустальные рюмки сверкали перед каждым гостем. И водочка на столе не сивушного разлива, не самогонная тем паче, а привозная — смирновская, царская, можно сказать, по всем статьям.

При виде такого обилия гости весело переглядывались, перемигивались, нетерпеливо потирая руки. Илья Лукьяныч на правах хозяина произнес первый тост:

— Дозвольте мне, дорогие гости и сопричастники, сказать несколько слов. Потому как все это время жили мы в страхе и опасности, хотя надежды не теряли… А почему разброд и колебания образовались в нашей деревне, равно как и по всей России? Да потому и образовались, что голытьба, подстрекаемая большевиками, головы подняла и распоясалась окончательно. А держава, чтобы вам знать, стоит прочно и неколебимо до той поры, покуда зиждется на мужике справном, а не на тех, у кого в кармане вошь на аркане — и ничего окромя! Какой прок государству от такого, с позволения сказать, хозяина?