Иван Кудинов - Сосны, освещенные солнцем

Они прошли по коридору, повернули направо, и юноша, приоткрыв одну из дверей, негромко позвал:

— Иван Николаевич, вас тут разыскивают.

И отошел в сторону, чуть-чуть отступил, сгорая от любопытства: что же это за человек? Какой-нибудь, вероятно, заказчик из богатых купцов, желающих иметь портрет от самого Крамского… А что, «модель» вполне подходящая — с такого только портреты писать. В это время послышались быстрые, четкие шаги, и в ту же секунду перед Шишкиным предстал худощавый человек, с жиденькой, какой-то растрепанной бородкой, если не сказать бороденкой, с острым взглядом слегка суженных глаз, бледнолицый, но вместе с тем столь резкий и стремительный в каждом своем жесте и движении, что сразу угадывалась в нем недюжинная внутренняя сила.

— Вы ко мне? — спросил он, энергично протягивая узкую твердую ладонь. — Здравствуйте. Если не ошибаюсь… Шишкин? Мне друзья так превосходно описали вашу наружность, что ошибиться невозможно. Я ведь портретист, память на этот счет натренирована.

— Я тоже о вас наслышан, — ответил Шишкин. — Еще будучи за границей… Хотел вам однажды написать, да не решился.

— Вот и напрасно! Мне было бы весьма приятно. Прошу вас, проходите. Тут у нас головной класс… — Он вдруг заметил стоящего рядом юношу, улыбнулся, взял его под руку и представил. — А это, скажу без утайки, надежда русской живописи, Федор Васильев… Федор Александрович.

— Что ж, — весело сказал Шишкин, — это приятно. Русская живопись нуждается в своих мастерах… Очень приятно. — Шишкин ласково глядел на Васильева, как бы говоря: вы мне, милый юноша, с первого взгляда приглянулись. И Васильев так же отвечал взглядом: и вы мне тоже понравились с первого взгляда, представились личностью значительной, незаурядной.

Втроем они вышли из здания Биржи, пересекли набережную и зашагали через Дворцовый мост, оживленно разговаривая, не чувствуя ни малейшей стесненности, словно они знакомы давным-давно, долго не виделись и вот теперь старались выговориться, впрочем, больше говорил Крамской, Шишкин только изредка вставлял какое-либо замечание либо что-то уточнял, спрашивал. Васильев же предпочитал помалкивать, шел себе, насвистывая потихоньку что-то веселое, как бы и вовсе не обращая внимания на этих «жадно вцепившихся друг в друга» бородачей, украдкой взглядывая на них и посмеиваясь — ах, какая симпатичная пара!.. И только делал вид, что занят чем-то своим, даже с кем-то из знакомых перекинулся на ходу двумя-тремя словами, на самом деле весь слух и все внимание сосредоточив на них — Крамском и Шишкине. И радостно было, что вот он, Федор Васильев, идет рядом с ними как равный, хотя и понимает, что не дорос еще до этого равенства, и все-таки идет рядом с ними и в любое время может высказать свои соображения на тот или иной счет, тем более, что у него, Федора Васильева, на всякий счет есть свои соображения… И мысли занимать у кого-либо не в его правилах. Но сейчас он помалкивает, с уважением и симпатией поглядывая на шагающих рядом с ним Крамского и Шишкина, радуясь этой близости…

— После того случая, который официально был назван «бунтом», — рассказывает Крамской, — за нами, тринадцатью протестантами, был установлен негласный надзор… Это ли не смешно, скажите на милость, если учесть то обстоятельство, что наши намерения вовсе не угрожали государственным устоям!.. Мы подняли голос против академической рутины. И мы знали, на что идем. И сама идея совместной борьбы, содружества «тринадцати» родилась не вдруг, а исподволь, назревала, как нарыв, и прорвалась — иначе быть не могло! С Академией было порвано… а как жить дальше? Академия перечеркнула наши имена, но мы-то должны за себя постоять, утвердить себя… Вот так и пришла мысль об артели… — Крамской глянул сбоку, улыбнулся. — По Чернышевскому: «У человека, проводящего жизнь как должно, время разделяется на три части: труд, наслаждение и отдых…» И мы должны все это учитывать, соизмерять свои возможности с теми условиями, в которых предстояло жить и работать. Наша артель родилась, если хотите, по примеру мастерских Веры Павловны… Роман Чернышевского в данном случае сыграл важную, если не решающую роль. — Он опять улыбнулся, но на этот раз как-то неловко и грустно. — Это я вас, Иван Иванович, ввожу, так сказать, в круг наших интересов и забот. А забот, как говорится, полон рот. Представьте себе: по самым скупым расчетам, жизнь каждому из нас, артельщиков, стоит ежемесячно двадцать пять рублей серебром. Но главное — мы вместе. И наши расчеты оправдываются — во-первых, общие мастерские, во-вторых, общие интересы… — Он умолк на какой-то миг, задумавшись, опечалившись, тряхнул головой, сердито повторив: — Общие интересы… Тут, дорогой Иван Иванович, я опять прибегну к словам Чернышевского: «Всякий представляет себе всех людей по характеру своей индивидуальности». Мол, «чего не нужно мне, то, по-моему, не нужно и для других…» Мы, разумеется, продвинулись вперед благодаря и только благодаря артели — мы теперь сами с усами, хочешь или не хочешь, а не считаться с нами нельзя!.. Художников талантливых у нас немало, хоть кое-кто и называет нас в газетках певцами «обжорных рядов», да бог с ними. Слепцы!.. Не видят главного: художники за основу жизнь стали брать реальную, а не надуманную. Тут, разумеется, палка о двух концах, и мы должны себе отдавать отчет: внешнее правдоподобие — это еще не искусство, а рассмотреть существо жизни не так просто, да и не каждому дано… Но факт остается фактом: мы повзрослели. Вот только артель наша что-то начинает трещать по швам… — не без горечи признался.

— Отчего ж это происходит? — удивился Шишкин.

— Оттого и происходит: чего не нужно мне — нужно другому… Вот и получается: все вместе, да всяк по себе. Кое-кто уж и на Академию косит глазом… — И вдруг, словно разом отсекая все сказанное, спросил: — Ну, а как там заграница?

Шишкин махнул рукой.

— Заграница хороша для праздных путешествий. А для работы, как я полагаю, французу нужна Франция, а русскому — Россия.

— Стократ верно! — живо согласился Крамской и глянул повеселевшим взглядом на шедшего молча Васильева, тот был занят своими мыслями или слушал да мотал себе на ус — тоже неплохо. Усики и вправду уже пробивались над его по-мальчишески свежей, чуть капризно вздернутой верхней губой, еще больше оттеняя и подчеркивая трогательную юность чуть округлого, скуластого лица.

— Федор вот тоже по уши влюблен в пейзаж, — сказал Крамской. — Иногда такие штучки выдает — ахнешь. Вы, Иван Иванович, выберите как-нибудь время да посмотрите его работы. Ей-богу хороши! А вы, друг мой, — оборачивается опять к Васильеву, — не скромничайте и не теряйтесь, когда выпадает такая возможность.