Иван Шевцов - Свет не без добрых людей

Шли протоптанной тропкой через густые заросли ольхи, пересекли поле, беспечно дремавшее, за которым красивым силуэтом стояла березовая роща. Несли в руках белые плетеные пустые корзинки и, пряча друг от друга полувкрадчивые, полусмущенные, но бесконечно счастливые взгляды, разговаривали то вполголоса, то неестественно громко, делая большие паузы.

- Сегодня вы какая-то грустная, Вера. Вас расстроило вчерашнее?

- Да нет, не поэтому. - Вера тряхнула головой и, поджав губы, по своему обыкновению устремила глаза далеко вперед. - Мне сегодня действительно грустно. И знаете почему? Утром я сидела у открытого окна какая-то растерянная. Бывает такое чувство: что-то надо делать, а что - не знаешь, и вдруг слышу школьный звонок. - Вера замедлила шаг и даже совсем остановилась. Лицо ее, освещенное мягким встречным солнцем, светилось и сияло. - И я вспомнила - сегодня первое сентября. Десять лет подряд в этот день я шла в школу, с цветами, в новом платье. А сегодня впервые за десять лет не пошла. Я уже свое отходила. Понимаете, Миша? И так мне стало нехорошо, вот тут что-то подступило к горлу и так душит… Ну, хоть плачь. Мне стыдно признаться, а я плакала.

Миша смотрел в ее открытые, доверчивые, ясные глаза. Он чувствовал, что должен что-то сказать, веселое, успокоительное, но ничего путного придумать не мог, потому что сам чувствовал, как подступает к горлу какой-то комок, когда воздуха не хватает. А Вера продолжала:

- И мама сегодня, наверно, плакала. Она ведь тоже десять лет собирала меня в школу, волновалась, переживала. А я убежала из дома тайком, даже не простясь.

Михаил попросил ее рассказать подробно, как она очутилась в совхозе. Вера рассказала. Потом говорили о вчерашнем вечере, о драке в клубе, о ночном визите Домны Балалайкиной. Михаил рассказал Вере о сегодняшнем разоблачении.

- Какая гадость! Ну какая мерзость! - возмущалась Вера, - А я вчера так за нее переживала… А потом эта гнусная драка в клубе… Зачем? - спросила она. - Неужели нельзя просто поговорить, выяснить.

- Получилось действительно дико, - согласился Гуров. - Виноваты оба. И обоих надо наказать. Мы советовались с Надеждой Павловной, хотели на бюро их вызывать…

- И правильно, вызвать на бюро, обсудить на собрании, чтоб другим урок дать, - горячо подхватила Вера, но Михаил охладил ее многозначительным вздохом:

- Да, конечно. Только мы решили ограничиться беседой.

- Либеральничаете?

- Вынуждены. Сорокин показывал нам письмо, Пришлось бы его обнародовать. А зачем? Начнут трепать ваше имя.

- Ну и пусть! - горячилась Вера. - Сказать этому новоявленному Отелло, Незабудке, чтоб он, чтоб он… - Вера запнулась, осеклась, сообразив, что действительно не стоит раздувать пожар и давать пищу для сплетен.

- А Незабудке говорить совсем нечего, - спокойно продолжил Михаил, - поскольку он никакого отношения к письму не имеет.

- А кто же?

- Письмо писал другой человек.

- Вы? - Это так невольно вырвалось у Веры, что она страшно смутилась и опустила глаза. Но прямой, резкий, ошеломляющий вопрос не смутил Михаила. Он ответил с неизменным спокойствием, слегка улыбнувшись, горько и с сожалением:

- Не я, Вера, не пугайтесь… Когда со мной случится такое, я не стану прибегать к бумаге, а приду к вам и во всем признаюсь.

- А что случилось с автором того глупого письма? Кто он?

Из разговора с Надеждой Павловной Михаил понял, что письмо писал Тимоша, но говорить об этом ни Вере, ни кому-либо другому было нельзя. Эту тайну пока что знали в совхозе лишь два человека.

- Кто он - не знаю, только не Федя, - твердо ответил Михаил.

Но Веру уже интересовали другие слова его: "Когда со мной случится такое… приду к вам и во всем признаюсь". "Придет ко мне? - со сладким замиранием сердца повторяла она про себя и тут же с досадой спрашивала: - Значит, он еще не влюбился?" Ее совершенно не интересовало, что кто-то, не желающий назвать своего имени, по уши влюблен в нее, тайно вздыхает и грозит своим соперникам. Сегодня уже мало интересовала ее и любовь Сорокина: она твердо знала, что Сергея Александровича она не любит. Другой человек вошел в ее сердце, вошел смело, как входит в дом хозяин, которого долго и с нетерпением ждут родные. И человек этот теперь был здесь, рядом с ней. От такой мысли Вере было одновременно и приятно, и боязно, и обидно. Обидно, что он еще не полюбил, а она уже, кажется, любит его, боязно, как и все незнакомое, малоизвестное, приятно, потому что человек этот был необыкновенный, да и вообще приятно влюбиться в первый раз в девятнадцать лет.

Вдруг она поймала себя на мысли: почему так получается - вот она была на острове и в гаю с Сергеем Сорокиным, ей приятно и хорошо было болтать с ним о космосе, о поэзии, о том и о сем, но лишь только Сорокин заводил разговор о своих к ней чувствах, Вера уводила его в сторону. Признания Сорокина были ей неприятны. А тут она ждет, ждет нежных и ласковых слов, ловит интонации и оттенки голоса, когда он произносит ее имя. Сорокин называл ласкательно "Верочка", но ее это не очень радовало, было просто приятно. А Михаил - все "Вера" да "Вера" и только раз назвал "Верочкой", и слово это разлилось в душе ее горячей, волнующей волной.

Вера ждет его слов, а он молчит, какой-то растерянный и настороженный. У девушки еще мало жизненного опыта, одной природной женской смекалки пока недостаточно, чтобы понять, что в молодой душе Михаила уже бродит хмель. Он чувствует, как дышат березы, в искристую тень которых они вошли, дышат и шепчут друг другу о разгаданной тайне молодой пары. Он смотрит на веселые и приветливые березки, вышедшие встречать их, смотрит украдкой на девушку. Вот она остановилась, прислушалась и, щурясь от светлой белесо-голубой пестроты берез, с ног до кудрей разукрашенных тонким, неповторяющимся рисунком, сказала с восхищением:

- Смотрите, Миша, как балет "Лебединое озеро". Помните танец маленьких лебедей? Березки - лебеди…

И, не дожидаясь ответа, прислонилась лбом к свежей и гладкой бересте березы, закрыла глаза от полноты счастья. А он смотрел на нее с откровенным восхищением и уже не мог прятать свои чувства, просто смотрел во все глаза, влюбленные и переполненные влагой невысказанной радости. А когда она резко вскинула голову, сверкая ясными, лучистыми глазами, впивающимися в бездонную красоту березовой рощи, он произнес, растягивая в полушепоте слова:

- Мне тоже Чайковского напоминает. Только знаете, Верочка, не балет, а симфонию. Или просто музыку. И березы кажутся не лебедями, а звуками, такими мелодичными, чистыми, бело-зелеными, голубыми, розовыми, - плывут, плывут во все стороны, трепещут и замирают там, в глубине рощи. 'Когда я вхожу в эту рощу, мне всегда кажется, что я попадаю в какой-то храм музыки. - Он остановился, прислушался. - Это сейчас тихо. А весной что здесь делают птицы!.. Мы придем с вами сюда весной. Хорошо, Верочка?..