Зигмунд Скуинь - Нагота

На привокзальной площади у бочки с квасом старый Мартынь тотчас признал его.

— Ну вот, вы все еще в Рандаве. Денек-то вчерашний, как погляжу, не пошел вам впрок.

— Какой там прок.

— Осунулись вроде. Понятное дело, суббота с воскресеньем у молодых лихие деньки. Потом опять недельку роздыха. Так что ж, по маленькой?

— Да, пожалуйста.

— Ну да, после гулянок квасок в самый раз. Сперва-наперво потому, что килькам плавать хочется, а во-вторых, организм пропотел, как в парилке.

— О гулянках давайте не будем.

— Скверное настроение — это тоже бывает. А вы близко к сердцу не принимайте. Оно, конечно, сердечные дела ох как важны, особливо в молодые годы. Но коли у меня, у воробья-то стреляного, что-нибудь вкривь и вкось пойдет, я тогда так рассуждаю: винить других проще простого, только ты и сам не святой. Что, неправду говорю?

— Ладно, ты лей, ишь, святой какой, разболтался тут, — заворчала нахохлившаяся тетка, подставляя кружку. — Не задуривай молодежи голову.

— Не так-то просто им задурить. То, что и мы в молодые годы квас пивали, в это они, куда ни шло, поверят, а того, что и мы в свое время на гулянки ходили, нет, не допустят.

На автобусной станции стояло несколько человек со скорбными лицами — должно быть, ехали на похороны. Черные платья, черные чулки, черные платки, наглухо застегнутые темные костюмы. Высокий сутулый мужчина в одной руке держал венок, в другой — торт, завязанный в платок. Зачем она прыгнула? Ненормальная Либа. Нет, не сорвалась, не оступилась. Она знала, на что идет. А что изменилось, если бы он ее послушался и сразу уехал? Чего она добивалась? Чтобы они никогда не встретились? Или для нее важнее всего, чтобы он не остался с Камитой? Как бы там ни было, все ужасно глупо. И столько лжи наворочено. Рано или поздно, все бы открылось.

В чем-то они все-таки похожи. Как сказал старый Мартынь: винить других проще простого, только ты и сам не святой.

Он вошел в здание вокзала, взглянул на часы. Время еле двигалось. В углу, привалившись к скамье, положив голову на скатанный ковер, в длинном ватном халате похрапывал туркмен. На руках у матери заливисто плакал младенец. Над чем-то запойно смеялись парень и девушка, негромко, но до слез, раскрасневшись от натуги, прерывисто дыша, потом затихли, успокоились, но, едва их взгляды встретились, опять покатились со смеху.

Дверь была громоздкая, тяжелая и долго качалась на петлях после того, как он отпустил ее.

Подъехало такси, из него вышел бородач, моряк рыболовной флотилии. Шофер достал сверток, надкусил бутерброд.

— Свободны?

— Куда?

Он сел рядом с шофером.

— Куда? — повторил шофер.

— Похоронное бюро.

Шофер окинул его испытующим взглядом и выключил бормочущий приемник.

Похоронное бюро находилось на другом конце города, рядом с кладбищем. Одноэтажный домик казался вымершим, в окошке висела табличка: «Выходной день — воскресенье». Во дворе сарай, ворох свежего теса, там же прислоненные к стене намогильные оклады из цемента. За домом — клумба с цветами. Он отворил калитку, постучал в ближайшее окно. Из конуры вылезла собака и нехотя залаяла. Наконец появился заспанный старичок, облипший древесными стружками.

— Вам чего? Сегодня тут никого нету,

— У вас работает Женька. Вы случайно не знаете, где он живет?

Старичок долго соображал, сопел, мотал головой.

— Первый раз слышу, ей-богу, не знаю, землекопами у нас числятся Цигузис, Мокис и Зилпауш, по столярной части Урбасте да хромой Вилюмсон.

— Он работает кассиром.

— В кассе у нас Эмма,

— Ну, может, на другой какой должности. Лет двадцати — двадцати пяти,

— Господи, так это не у нас. Здесь одно старичье собралось, одно старичье. Я у них, считай, чуть не самый молодой.

— Может, в Рандаве есть другое похоронное бюро?

— Что-то не слыхивал.

Он снова вышелна улицу. Такси дожидалось.

— Теперь куда?

— Все равно. В центр... Нет, в больницу.

Шофер завернул бутерброд и включил мотор. Солнце светило в лицо, он сощурился. Перед глазами замелькали фиолетовые точки, полукружия. На горбатых булыжниках мостовой глухо шелестели шины.

В больничном саду на скамейках в байковых пижамах и халатах сидели больные. Окна открыты настежь. Изможденные, бледные лица. Костыли. Руки и ноги в гипсе. Марлевые повязки.

Место жуткое. Стоило войти под эти пропахшие лекарствами своды, и мир превращался в круги ада. Ему, к счастью, ни разу не пришлось лежать в больнице. Неужели и его когда-нибудь будут кромсать, колоть, сшивать, и врач в резиновых перчатках станет копаться в его распоротом брюхе, пилить кости, тянуть жилы? Брр.

Дежурная в регистратуре долго листала журнал, названивала по телефону.

— Вам придется подождать.

— Здесь.

— Нет, пройдите к операционной.

Над белой застекленной и закрашенной дверью горела табличка: «Посторонним вход воспрещен». В конце коридора, рядом с поникшим фикусом, несколько стульев. Такие же, как в общежитии у Камиты.

Через полчаса белая дверь отворилась, в коридор вышел врач. Моложавый, полный, медлительный, над сочной верхней губой — пышные усы. Усевшись верхом на один из стульев, облокотился о спинку, закурил.

— Пока ничем не могу утешить.

— Она жива?

— Мертвых не оперируем, мертвым делаем вскрытие.

— Я хотел сказать... Есть хотя бы надежда?

Врач выпустил клуб дыма, посмотрел на него усталым и угрюмым взглядом.

— Она не приходила в сознание.

— А вообще...

— «Вообще» в медицине нет, есть только конкретный случай.

В коридор вошла женщина, увешанная узелками и сумками. Потопталась у двери, подошла поближе, уставилась на врача и, встретившись с ним взглядом, вдруг выронила свою ношу, закрыла лицо руками и тихо заплакала.

— В чем дело, что такое? — спросил врач, поднимаясь. — Вам кого?

— Я в гости приехала... Думала, дома застану... а мне говорят, ее сюда привезли...

— Вы мать Марцинкевич?

— Разве не здесь она?

Загрубелыми пальцами женщина утирала слезы.

Мать... Сразу видно. Только Либа вся из себя округлая, в матери больше угловатости, может, оттого, что ростом повыше.

— Присядьте, пожалуйста, ваша дочь у нас. Но пока ничего не известно. Придется подождать.

— Хорошо, я подожду, — с готовностью закивала женщина, продолжая всхлипывать. — Я подожду.

Он поднялся. К нему вдруг подступило удушье.

— Зайду позже, — выдавил он.

Встретиться с матерью Либы — этого еще не хватало. Нет, только не это. Никто его не заставит. Слез он не выносил. Слезы леденили сердце, от слез он делался беспомощным. В детстве, если кто-нибудь плакал, он принимался реветь за компанию. Да и чем он мог ее успокоить? Что мог сказать?

«Я, видите ли, тоже к вашей дочери».

«А вы кто будете?»