Зигмунд Скуинь - Нагота

— Мы у реки играли в волейбол, вдруг прибегает Валда, кричит: «Девочки, Либа разбилась. В окно выбросилась. Из ревности».

— Большие часы отстают.

— Ничего, минутой раньше, минутой позже... Вдруг возьмет и нагрянет какой-нибудь добрый знакомый, и случится, скажем, чудо. Добрый знакомый или...

— Варис, да перестань! Какой ты все-таки, прости, зануда. Не удивлюсь, если и ты когда-нибудь в окно выбросишься.

Улыбочка на лице Тенисона заметно покривилась.

— Спасибо, дорогая. На это можешь не рассчитывать. У нас в армии один с тригонометрической вышки свалился. В общем-то повезло, внизу был густой ельничек, отделался царапиной, только с тех пор заикаться стал.

— Пожалуйста, не обращайте на нас внимания, если вы торопитесь...

— Успокойся! Никуда он не уйдет.

Ничего хорошего это не сулило. Намеки Тенисона становились все более прозрачными.

Они переглянулись. Личину напускного добродушия на лице Тенисона теперь сменила этакая маска застывшего в боевой стойке боксера — трезвый, холодный, сосредоточенный взгляд.

У него дрогнуло сердце, даже в глазах помутилось, но он заставил себя выдержать этот взгляд. Тенисон ничего не должен прочесть на его лице. По крайней мере, того, чего ждал и надеялся прочитать.

— Давайте вот о чем условимся. Здесь проводится торжественная встреча с поэтом Александром Драйской. Идет?

— Варис, угомонись же! Письма писала Либа. Неужели тебе недостаточно?

— Как раз наоборот... А вот и автобус!

— Дурак... Надеюсь, ты хоть...

— Не волнуйся, мышонок. Все будет, как в лучших домах.

Такого оборота он не ожидал. Тенисон над ним открыто издевался, а он не знал, что ответить. Стоял истуканом. Но, может, так оно и лучше. Сейчас все разъяснится. Сейчас...

Автобус остановился, его окружила толпа встречающих. Раскрылись двери. Будто под напором, изнутри выскакивали пассажиры, раскрасневшиеся, помятые, измученные, с сумками, узлами, чемоданами. Детская коляска вылетела, точно гильза снаряда. С людским потоком плыли гитары, увядшие букеты, какие-то ветки.

— Подойдемте поближе, — сказал Тенисон. — Отсюда что-то не видать.

Толпа вскоре схлынула. Последней вылезла старушка с корзинкой, в ней, высунув голову, квохтала курица. Шофер ходил вокруг машины, проверяя покрышки. Кондукторша закрывала окна.

— Что-то не вижу, — разочарованно протянул Тенисон.

Марика стояла, демонстративно повернувшись спиной к автобусу. Тенисон все еще озирался.

— Нет... Что за черт!

Взгляды их встретились.

— Ваш пес, должно быть, ошибся...

— Ну, это как сказать.

— Пошли, — бросила Марика, — чего тут без толку торчать. Покривлялся, и будет. Вы тоже к центру?

— Нет, — сказал он, — на вокзал.

— Уезжаете?

Он не ответил.

— Пошли! — Марика дернула Тенисона за рукав.

— Одну минутку...

Тенисон, закурив сигарету, презрительно ухмыльнулся.

— Еще пару слов, дорогой поэт. Я вас разыскивал в гостинице.

— Да, вы говорили.

— Я спросил, не проживает ли у них некий Александр Драйска. Мне ответили, что нет.

— Все верно. В полдень я съехал.

— Это было не сегодня. Вчера утром,

— Забавно.

— Я тоже так думаю, — многозначительно протянул Тенисон. — И, несмотря на это, как помните, я разыскал вас. У моего пса отменный нюх. Не правда ли?

Они стояли лицом к лицу. Тенисон снова хмыкнул, помахал рукой.

— Счастливого пути, приятель. Куба си, янки ноу!

— Итак, никто не приехал...

Он даже вздрогнул от неожиданности. Тенисон и Марика уже были далеко,

— Никто.

Про Апариода он успел забыть. Профессор сидел на скамейке, пиная камешки под ногами.

— Вот она жизнь! К одним приезжают, к другим нет.

— К вам тоже не приехали?

— Ко мне? — В голосе Апариода прозвучали досада и горечь. — С чего вы взяли, что я кого-то ждал? Недоразумение, и только. А недоразумения рано или поздно разъясняются.

— Простите. Я пойду.

— Куда?

— В больницу.

— Незачем идти. Я отвезу вас.

— Спасибо, тут недалеко.

— Далеко ли, близко, не имеет значения.

Ему хотелось поскорее остаться одному. Хотя бы ненадолго. Сейчас главное все спокойно обдумать. Рассиживать здесь с Апариодом не имело смысла.

— Спасибо, я все-таки пойду.

— Не болтайте ерунды. Это кретинизм! Я как раз поеду мимо больницы.

Апариод сделал несколько шагов, помахал таксисту. Машина стояла с сигналом «занято», очевидно ждала кого-то. Шофер был тот самый, возивший его в похоронное бюро.

— В больницу, — сказал Апариод, усаживаясь впереди.

— Что, там опять придется долго ждать? — спросил шофер.

— Не ваше дело. Езжайте.

— Я простоял двадцать две минуты.

— Это входит в ваши обязанности.

— Но так я не выполню плана.

— Не судите о том, чего не знаете.

Не надо было садиться в машину. Зачем же он сел? Конечно, переспорить Апариода было делом безнадежным. К счастью, до больницы недалеко.

Они переехали мост. Дребезжа и громыхая, машина взбиралась в гору.

— Стоп! Остановите!

Шофер не захотел остановиться на крутом склоне, притормозил только на площади у памятника. Апариод тотчас раскрыл дверцу, вылез из машины. От моста с зонтом под мышкой, со связкой книг в руке бодро шагал Гатынь,

— Садитесь в машину!

Гатынь как будто не сразу узнал Апариода — на крик его не обратил внимания и, только подойдя совсем близко, оживился.

— А-а! Это вы!

Он не стал упираться, быстро сел в машину, но сначала впихнул свою ношу.

— Вы же собирались на рыбалку, — сказал Апариод, косясь на стопку книг.

— Нашлось более срочное дело. У одной тетеньки завтра дом собираются сносить. Так я отфильтровал чердак.

— По-своему тоже рыбалка. И как улов?

— Грех жаловаться: семь «Видземских календарей» Деккера, начиная с тысяча восемьсот пятьдесят первого года.

— Мелкота. Уж коли кинулись на охоту за календарями, это, скажу вам, не добыча. У меня где-то на чердаке валяется «Видземский календарь» тысяча семьсот девяносто второго года, изданный рубенским пастором Гардером в поместье «Кегельмуйжа».

— Девяносто второго — ни в коем случае. Как всем просвещенным людям известно, Гардер в своем поместье «Кегельмуйжа» издавал «Видземские календари» лишь до тысяча семьсот девяностого года. А с тысяча семьсот девяносто второго по тысяча восемьсот десятый год их в Риге печатал Миллер.

— Так это совсем другой календарь. Составлял его Бергманис, а позже Агелут. У меня же имеется календарь тысяча семьсот девяносто второго года, изданный Гардером в поместье «Кегельмуйжа». Хотите пари? Семь бутылок коньяка — армянского или французского, на ваше усмотрение. Только не югославский и ни в коем случае не румынский, от него наутро живот болит.

Такси остановилось у больницы. Он поблагодарил и вылез. Профессор, в пылу спора, небрежно глянул через плечо, махнул ему рукой.