Владимир Кораблинов - Алые всадники

– Ага! – торжествующе сказал предгубкома.

В эту минуту вошел Алякринский.

Председатель стоял, обеими руками опершись на край стола, отдыхал.

– Видишь? – указал на. печку. – Вот так-то. На коленях перед ней, чертовкой, ползал, – хоть бы что, не горит, А стукнул разок-другой – запылала! Ну, рассказывай… Поколотили?

Трудно, тяжело дышал предгубкома.

– Так глупо дать себя провести! – В голосе Алякринского – отчаянье, злоба.

– Я ж тебе говорил: специфика. Местность незнакомая, овражистая… Да и тактика у них – волчья.

– Буран все карты смешал… Растерялись. Я растерялся, – поправился Николай.

– И это, конечно. Понимаю, Алякринский… Понимаю. Буран в степи – о-о! Растерялись, естественно.

Помолчал Замятин. Похрипел.

– Что ж теперь собираешься делать?

Алякринский еще в вагоне, еще по дороге в город решил – что. Встал. Неестественно высоким, звонким голосом:

– Товарищ предгубкома, в том, что случилось, виноват один я. И я прошу…

– Знаю, – устало вздохнув, перебил Замятин. – Просишь ты, Алякринский, снять тебя с занимаемой должности… Так, что ли?

– Нет, товарищ предгубкома. Судить революционным трибуналом. По всей строгости.

– Вон даже как…

Подошел к печке, пошуровал, подкинул парочку поленцев. И всё – не спеша, молча. Вернулся к столу. Посипел. Отдышался. И – с улыбкой:

– А застрелиться ты, между прочим, не думал? Такая гениальная мысль тебе в голову не приходила?

Как? Каким образом узнал?

Николай опустил голову. Густо, пожарно покраснел.

– Ну? Чего ж не застрелился?

– Патронов не было, все расстрелял…

Замятин весело рассмеялся.

«Боже мой, как всё это у меня глупо выходит! – в смертельной тоске подумал Николай. – Словно заваливаюсь на экзамене… Мальчишка! Словно урок не выучил…»

Яростно гудело пламя в докрасна раскаленной трубе. Дребезжала, прыгала крышка на кипящем чайнике.

– Ну, раз такие обстоятельства, – сказал Замятин, – давай, брат, чай пить… Да за дела приниматься, – прибавил серьезно, подвигая Алякринскому кружку горячего чаю.

Глотал Николай подслащенный сахарином кипяток, обжигался. И как бы оттаивал.

– Ты, Алякринский, не обижайся, что я засмеялся. Дело, понимаешь, в том, что, на тебя глядя, молодость свою как в зеркале увидел… мальчишеские годы.

Ласково, доверчиво поглядывал поверх простеньких, в железной оправе очков.

– Тебе девятнадцать? Так ведь?

– Через месяц двадцать будет, – сказал Николай.

– Ну, все равно. Хотя в этом возрасте год – кусок времени довольно значительный. Вот так же, пожалуй,, как у нас, стариков, десять лет… Да ты пей, пей, набрался небось морозу-то?

В памяти визгнула злая поземка. Черная глыбина хлюпающей воды. Сухой шорох, стеклянный треск ломкого льда.

– Спасибо, налью еще, если можно.

– Конечно, что за церемонии. Да-а, товарищ предгубчека… Был, брат, и у меня такой случай. Глупый тоже ужасно. Лет тридцать тому назад… Вот, как ты, стреляться хотел. У тебя, говоришь, патроны все вышли? Ну, а у меня, на мое счастье, того самого, из чего стреляются, и вовсе под рукой не оказалось. И вот, понимаешь, глянул я на тебя, вспомнил… ну и засмеялся. Бестактно, конечно. Не серчаешь?

– Ну, что вы! Я и сам чувствовал, что смешно.

– Смешно? Нет, не то. Совсем не смешно… Смешным показалось, что как это всё повторяется. Отличная, в общем, Алякринский, штука – юность. У нее – ошибки, у нее – срывы, маленькие трагедии… Но ведь и действия у нее полно! Великолепного, вдохновенного действия. Как факел, понимаешь, пылающего… Извини, высоким слогом заговорил. Это вам, нынешней молодежи чудно кажется…

Всего чего угодно ожидал Алякринский от встречи с Замятиным: упреков, брани, презрения, начальственного негодования, сухих, формальных оргвыводов, но… этот теплый, доверительный тон разговора… эти спокойные, ласковые глаза… это уютное, мирное чаепитие…

– И уж раз помянулось о действии, – сказал Замятин, – давай-ка не спеша, не аврально и продумаем план наших действий в этой архиглупейшей и архинелепейшей войне с комарихинскими мужиками. Тут, видимо, наскоком едва ли возьмешь. Специфика, черт бы ее побрал. В общем, давай выкладывай всё, что по этому делу в твоих, так сказать, следственных анналах накопилось…

Во втором часу ночи ушел Алякринский из губкома. Тишина была над городом первозданная. Небо. Звезды. Величественное вековечное движение неведомых миров.

И та яркая звездочка, что глядела равнодушно, как он барахтался в полынье, – вон она. И совсем не холодная, не безучастная: так тепло, так нежно переливается голубоватым светом…

И как всё хорошо. Как всё отлично!

Снег туго, вкусно скрипит под ногами. Толстые серебряные веревки инея на проводах, на деревьях. Белые подушки снега на чугунных выкрутасах, на затейливых завитках решетки сквера…

Вот золотые, тускло горящие каким-то сокровенным светом купола старинного собора. На ровной белой стене – силуэт красноармейца, на кончике штыка смешно дрыгает ногами какой-то генерал… а-а, Врангель: в черкеске. Папаха генеральская летит к чертям.

А за собором – площадь. Бывшие торговые ряды. Сводчатые, приземистые переходы, аршинная толща лабазных стен… Скучная площадь старого губернского города. Ее и называют скучно: Ряды.

Алякринский останавливается, дойдя до центра. И вдруг чудесным каким-то образом видит эту площадь совсем, совсем иной. В будущем.

Какой это год?

Двадцать пятый? Тридцатый? Сороковой?

Ну, это не важно.

Ее имя – площадь Борцов Революции.

Вот тут, где он сейчас стоит – памятник. Гранитный обелиск. Камень – темно-красный, порфирородный. У подножия – четыре красноармейца-горниста. Четыре каменных горна гремят, их весь город слышит. Вся страна. Вся Россия. И строго смотрят с цоколя славные имена четырех коммунистов:

РЕВЕЛЬС. ЛЕВИЦКИЙ. КРОНИДОВ. МЕЛЕШКО.

Цветы. Много цветов. Вся площадь – в цветах… Площадь Борцов Революции.

«Слушайте, Ревельс, – сказал белый генерал, – вы офицер, дворянин. Поручик, не так ли? Идите к нам, я гарантирую вам погоны полковника…» – «Вы и в самом деле думаете, генерал, что это такая честь – служить в вашей разбойничьей шайке?»

Комендант города Ревельс был повешен, как были повешены и остальные: журналист Левицкий, слесарь Кронидов и инженер железнодоржных мастерских Мелешко.

Все четверо – в ряд.

Вот так жить. Пылая, как факел.

И умереть – вот так, во имя великой цели. Презрительно, смело глядя в костлявую безглазую морду смерти…

Медленно шел Алякринский от воображенного обелиска. И, вспоминая разговор с председателем губкома, думал: «Как верно он заметил – год в десять лет… Да, да, именно нынче я и повзрослел на десять. Через месяц, таким образом, мне стукнет не двадцать, а тридцать»…