Константинэ Гамсахурдиа - Похищение Луны

А причиной всему было то, что я нарушил законы охоты. Вам, женщинам, этого не понять. Охота способна накалить мужчину до такого азарта, что не удивительно, если совершишь даже братоубийство.

Лишь только я увидел вожака стада или, как его называют сванские охотники, «око стада», я забыл все на свете.

Не удержавшись, я подбил вожака, и с высоты трехсот метров он рухнул в пропасть. Это так взбесило одного из охотников (к тому же сильно разозленного мною накануне), что он тут же выстрелил в меня. Но я находился слишком далеко, пуля пролетела у самого моего виска. Покачнувшись на выступе, я полетел вниз. К счастью (или наоборот), обрыв был засыпан снегом, и я скользил до самого низу.

До меня доносились выстрелы охотников, но я ее мог им дать знать о себе: не было больше патронов. Часть их я извел накануне, охотясь на глухарей, остальные потерял при падении.

Напрасно я кричал и свистел, никто не отзывался. Я потерял направление и не знал, в какую сторону идти.

Прошел ущелье и оказался на незнакомых высотах.

Безмолвие окружало меня. Снег и безмолвие.

Вершины гор и ледники, казалось, стояли на страже тишины.

Ни на небе, ни на земле — ни малейшего признака жизни. Точно остановился пульс вселенной, точно безмолвие наполнило ее до самых краев. И лишь один я остался в живых, выброшенный на этот окаменевший берег…

Иду, иду…

Едва заметно для глаза меняется облик природы. Открылись горы цвета коршуна и взъерошенная, черная щетина сосняков. Умирает день, сброшенный в пропасть. Вдруг слышу, где-то жалобно кричит глухарь.

Останавливаюсь затаив дыхание. Прислушиваюсь, и снова торопливо иду туда, откуда ветерок доносит этот крик. Снова останавливаюсь, слышу биение моего сердца.

Но может быть, слух обманывает меня. Что это? Глухарь ли кричит или шумит в моих жилах кровь?

Нет, это крик глухаря…

И, доносится он откуда-то издали, из бездны.

Следую по тропинкам, окутанным сумерками. Одолел подъем, заваленный огромными каменными глыбами, и вышел на необъятно широкое плоскогорье.

Кое-где сохранилась поросль сухой альпийской травы. Окидываю взглядом местность и вижу: трава передо мной шевелится, явственно слышится шелест ветерка. Протираю глаза. Что-то движется навстречу мне, прямо на меня, пробираясь по траве. Мелькнула темно-серая спина, потом исчезла…

Напуганный человек легко поддается суеверным страхам.

И я подумал: может, это вовсе не птица, а какой-то неведомый зверь? Или то в траве на четвереньках пробирается человек, кричит глухарем, крадется скрытно в сумерках?..

Снова мелькает темная спина странного существа.

«Волк!» — пронеслось у меня в мыслях.

Машинально вскинул ружье… и услышал что-то похожее на блеянье козы.

Что же я увидел? То маленькая косуля бежала мне навстречу и жалобно блеяла.

Восторг охватил меня. Отбросив ружье, я обнял шею прелестного создания. Должно быть, бедняжка искала в темноте свою мать. И я прижал ее к себе, подобно тому, как мать приникает к плачущему ребенку.

Ах, что это?

Пуля раздробила ей берцовую кость! Чувствую, как вздрагивает раненое животное в моих объятиях, обливая меня своей теплой и чистой кровью…

Эта встреча наполнила меня счастьем, словно впервые я увидел живое существо.

Я ощутил тепло жизни здесь, в этой надоблачной пустыне, где на ледники, на гранит и на снежные вершины опрокинулось безмолвное, холодное небо…

Но бедное животное поняло, в чьи жестокие руки оно попало, и жалобно закричало.

Как страстно захотелось мне в эту минуту постичь язык животных, чтобы я мог сказать этому милому, бессловесному созданию:

«Не уходи, останься со мной на этом необитаемом плоскогорье. Я постелю тебе мою бурку и прижму тебя к своему озябшему от постоянной ненависти сердцу. Не уходи, я буду поклоняться тебе, как лохматый сван поклоняется богине охоты, вашей Дали»…

Но еще и еще раз рванулась косуля, замычав так жалостно, точно ей в сердце вонзили нож.

Мольба ее потрясла меня. Я отпустил ее на волю.

В последний раз прокричала она в оглохшее ухо ночи и исчезла, растворилась во мраке.

Мне же долго еще чудился ее плач, пока, прижав к себе ружье, я не заснул таким же глубоким сном, каким спали ледники, объятые безмолвием.

Я проснулся под утро, продрогший от холода. Надо мной, одиноким, переливалось и играло огнями небо — безмолвное, таинственное и прекрасное, как мечта о недосягаемом…

Больше ничего примечательного в моей здешней жизни не произошло. Мы все здоровы.

Муж моей кормилицы по-прежнему ворчит. По временам он куда-то исчезает. Думаю, что он пробирается к черкесам, приводит оттуда коней. Потом он и Кора Махвш целыми часами беседуют на непонятном для меня и Арзакана сванском языке.

Арзакан подружился с внуком Махвша — Сауром.

Я, по обыкновению, одинок; хожу на охоту, карабкаюсь по горам, пью сванскую водку, настоянную на бузине, иногда соревнуюсь со сванами в стрельбе из ружья.

Сейчас, не переставая, идет снег. Он покрыл все вокруг.

Сижу в башне, отрезанный от мира. И радуюсь тому, что это так.

Ваш Т. Э.»

«Элен Ронсер

Рим, улица Неаполя, М 17,

1931 г. 1 декабря.

Дорогая Элен!

Я не смог вовремя ответить на твое письмо. Ты бы ужаснулась, если бы знала, где я нахожусь сейчас.

Возьми географическую карту и веди по ней своим прелестным пальчиком: на подошве Апеннинского сапога найди город Таранто, дальше — Пирей, пройди по Эгейскому морю, потом по Мраморному, выйди к Стамбулу, из Стамбула возьми прямо на восток, найди Батуми — первый порт Грузии.

От Батуми отправляйся на север, к знаменитым плодородным полям Колхиды, найди Мегрелию, пройди ее… и, может быть, на той карте даже не будет обозначено название нашего края.

Высоко в горах, в складках Кавкасиони лежит он.

Я живу в уединенной башне. Фотографов здесь нет, и я тоже не захватил своего аппарата. Иначе я послал бы тебе мою карточку, и (я уверен) ты навсегда исцелилась бы от любви ко мне. Я отпустил себе бороду такую же длинную, какую носили мои предки. На мне простая чоха (из материи более грубой, чем носили крепостные моих предков). У меня отросли ногти, и так как тут нет маникюрш, то мне приходится обрезать их лезвием моего острого кинжала.

Здесь недостаток металлических изделий, ибо в нашем краю сохранился смешанный уклад, смешение каменного века с бронзовым. Поэтому одним и тем же кинжалом я режу мясо и вырезаю себе дубинку, чтобы защищаться от собак.

А собак здесь столько, что они ночью могут стащить всадника с седла. Они садятся у хлевов, у ворот и поднимают такой оглушительный лай, что я совершенно теряю способность мыслить. (Впрочем, это не столь большая потеря.)

Теперь ты видишь, мой ангел, куда ты собиралась ехать вместе со мной?..