Константинэ Гамсахурдиа - Похищение Луны

Перед взором Арзакана мелькнули грустные глаза цвета морской волны, нежное лицо с легким оттенком желтизны, как у очищенного апельсина. Он даже представил себе, как вспыхнет Тамар, завидев его.

А поспей Тараш раньше, чем он, наверное, так же зальются краской ее щеки…

Взлетела речная птица, полоснув воздух крыльями. Одинокий крик ее заглох в шумящих водах Ингура.

Грустно смотрел Арзакан в лунную даль реки, переливающуюся серебристой парчой.

Кац спешился. Арабиа, конь Арзакана, затоптался на месте, отказываясь идти под навес. Но легкое прикосновение плети заставило его повиноваться.

Соскочив с лошади, Арзакан молча последовал за отцом.

Слабый, неровный свет светильника мерцал в лачуге паромщика.

Перекинув башлык через плечо, Кац Звамбая крикнул:

— Хозяин!

Зарычал громадный волкодав.

Постучав в оконце, Кац Звамбая громко повторил;

— Хозяин!

— Кто там? — послышалось из избы,

— Гость, — ответил Кац,

Что-то упало на пол. Послышалось заглушённое громыханье и оханье. Потом со скрипом открылась дверь, и на пороге показался человек огромного роста с кожухом на плечах.

Он пригласил путников войти. Рядом с этим великаном отец показался Арзакану щуплым.

Хозяин и гости обменялись приветствиями. Поправив светильник, паромщик лениво опустился на колени перед угасавшим огнем, словно собирался молиться. Выгреб головешки из золы, стал раздувать огонь. Облако дыма и пепла заполнило лачугу.

Тем временем гости, разыскав ощупью кругляки для сиденья, устроились у очага.

Когда огонь разгорелся, Арзакан увидел бородатую козу, которая лежала в углу и жевала солому.

Арзакан перевел взгляд на хозяина.

Паромщик и в самом деле походил на очокочи — козлоногого пана, бродящего по равнинам Ингура,

Он был в синих рейтузах, вконец драных и выцветших, с множеством заплат, и в ватном солдатском полушубке. Из прорехи на груди вылезали длинные щетинистые волосы.

Старик, видимо, давно не брился, его разросшиеся усы и борода торчали, как у дикообраза.

Из ушей и ноздрей свисала густая, клочковатая поросль. Лоб и худые щеки были изрезаны морщинами.

Он медленно вращал крупными белками глаз, слегка поводя нависшими бровями.

— Отец, я голоден, — шепнул Арзакан.

Но не голод заставил его это сказать. Он хотел выяснить, долго ли отец собирается оставаться здесь. Кац не расседлал лошадей: может быть, намеревался расспросить, в каком месте легче переправиться через Ингур…

Но ответа не последовало. Возможно, шум реки заглушил слова.

— Я голоден, — повторил Арзакан.

Кац Звамбая молча встал, принес переметные сумы и, опустившись на корточки, стал их развязывать.

Паромщик, подперев ладонями щеки и упершись локтями в колени, почтительно смотрел на широкоплечего, коренастого старика в серой чохе и на юношу в красноармейской шинели.

Лицо юноши, его светлые глаза и густая прядь, выбивавшаяся из-под козырька фуражки, казались хозяину привлекательными. Слегка удлиненный подбородок и линия губ дышали еще нетронутой молодостью.

Юноша исподволь озирался. Встречаясь с пристальным взглядом паромщика, он скромно отводил глаза в сторону.

Лицо старшего гостя было не так добродушно. Его левую щеку пересекал глубокий шрам — след не то кинжала, не то сабли.

Седая борода с упрямо загнутым концом походила на хвост селезня и была чернее у подбородка.

Темным янтарем светились глаза, говорившие о верном и остром взгляде.

Не трудно было догадаться о родстве этих двух людей, настолько они походили друг на друга.

Под расстегнутой шинелью сына белела чесучовая рубаха с черными тонкими петлями, как на грузинском архалуке. На левой стороне груди сверкал, отражая пламя очага, красный значок. Паромщик никак не мог додуматься, что означает этот жетон.

Арзакан почувствовал пристальный взгляд хозяина, застегнулся на все пуговицы, подтянул сползшие голенища мягких сапог.

Кац Звамбая поставил стоймя перевернутый треногий столик и стал раскладывать свои припасы: абхазские лепешки «акваквар» и козий сыр. Поставив на пол бутылки с водкой и вином, достал из кармана бычий рог и, наполнив его, поднес хозяину. Паромщик, покосившись на седую бороду гостя, стал отнекиваться: Кац старше его, ему полагается пить первым.

Пока старики по абхазскому обычаю церемонно уговаривали друг друга, Арзакан, разломив лепешки, терпеливо ждал. Наконец паромщик осушил рог и передал его Кац Звамбая. Вытерев налившиеся слезой глаза, — прошибла их крепкая водка, — он протянул руку за хлебом.

Никогда еще не видал Арзакан таких громадных рук.

Как побеги дикой лозы, выдавались на них толстые узловатые жилы. Заскорузлые, изуродованные пальцы походили на когти хищника. Наблюдательный глаз прочел бы по ним всю судьбу этого человека.

На правой руке указательный палец отсутствовал.

Старый паромщик стал уплетать лепешки с такой жадностью, будто целый месяц ничего не брал в рот. Когда крошки падали на землю или кожух, он бережно подбирал их и клал с ладони в рот.

Обрубленный палец на руке паромщика не давал покоя Арзакану. Он вспомнил давно слышанный рассказ о том, что где-то на Ингуре водит паром бывший генерал, бежавший из Тбилиси от большевиков. Генерала разыскали, но видят: какой он там генерал! Просто безвредный старик…

Арзакан не знал, как проверить свою догадку; расспрашивать хозяина он стеснялся.

Заметил, что вот-вот выпадет из очага головешка, потухнет огонь. Подправил ее.

Странное забытье овладело Арзаканом у пылающего огня, в присутствии этого загадочного человека. Отведя глаза от его голого черепа, на котором торчал редкий волос, подобно траве, общипанной гусями, он далеко унесся мыслями.

Пламя распаляет мечту. Устремив взор на трепетную лаву огненных языков, Арзакан в воображении своем ясно увидел Тамар. Она — в шелках цвета персиковых лепестков. И вся — словно распустившееся в апреле персиковое деревцо.

— Эй, вара! — окликнул его Кац.

Юноша вздрогнул, испугавшись, как бы отец не разгадал его дум.

Все откроет абхазец родителю, но тайну любви — никогда!

Схватив рог, он одним духом осушил его.

Старики попеременно прикладывались к рогу. Мирно текла их беседа.

Паромщик повеселел. После водки глубже залегли морщины на его лошадином лице. Искры то и дело вспыхивали в глазах. Укутавшись в свой кожух, старик свободно сидел на огромном срубе, словно в удобном, мягком кресле. Его нахмуренное лицо прояснилось. Доверчивее стал взгляд, сверкавший из-под нависших бровей. Он вел беседу с такой задушевностью, будто Кац Звамбая — его давнишний приятель, которого он пригласил в гости.

«У стариков всегда найдется общий язык, — подумал Арзакан, — Куда девались мрачность и озлобленность паромщика? А как смеется! Так смеялись, — вспомнил юноша, — только подгулявшие князья Дадиани, Шервашидзе и Эмхвари».