Константинэ Гамсахурдиа - Похищение Луны

Луна поднялась над дубняком, и серебристая вуаль окутала лес и поляну. Дремали скованные сном деревья. Природа засыпала.

Тараш понял, что пора возвращаться.

Они снова пришли к большому дубу. Трава была влажная, у Тамар промокли туфли. Сняв пиджак, Тараш постелил его на пень и усадил Тамар.

В лунном свете ее лицо с растрепавшимися волосами казалось болезненным.

Лицо Элен Ронсер, освещенное газовым рожком, встало перед Тарашем.

Он взял в руки тяжелые косы Тамар и поднес их к лицу, вдыхая благоуханье девичьих волос; потом обернул их вокруг ее шеи.

Так сидела она перед ним, и косы обвивали ее, подобно змеям.

— Скажи что-нибудь, Тамар, я так люблю твой голос, назови меня Мисоустом, молю тебя!

— Чего ты хочешь от меня, Тараш?

— Любви твоей, твоего голоса, твоих чудесных кос, — твердил Тараш, обнимая ее за плечи.

Тамар отстранилась, отвела руку Тараша и подняла на него печальный взгляд.

— Отчего ты молчишь? Скажи мне что-нибудь.

— Молчу, потому что мне нечего оказать тебе в утешенье, Тараш. Ты прав. Если бы нас обручили с колыбели, я дожидалась бы тебя, такова была бы воля божья. Но теперь поздно. Другой отдал ты свою любовь.

— Так ты ревнуешь меня к прошлому? Поверь, ни одной женщине не выпадало такой большой любви, как та, которую я сберег в моем сердце для тебя!

Тамар продолжала молчать. Тараш вспылил.

— Или ты любишь кого-нибудь?

— Видишь ли…

Только успела она произнести эти слова, как Тараш, точно одержимый, кинулся к ней, прижал к груди и стал неистово целовать. Целовал глаза, лоб, щеки. Когда же прижал свои губы к ее губам, она вырвалась и вскочила на ноги.

— Я могу быть лишь другом тебе, — сказала она, и голос ее дрожал. — Если этого для тебя недостаточно, тогда нам не надо больше видеться. Не приходи больше в наш дом.

— Впрочем, — прибавила она, — ты можешь навещать Каролину, ведь вы с ней дружите.

Тараш понял, что означало в эту минуту упоминание о Каролине. Он не знал, что сказать. В памяти возникла ночь, проведенная с Каролиной во дворе Илорского храма.

Присев на торчавшее из земли корневище дуба, он оперся локтями о колени и охватил руками разгоряченную голову.

Тамар плакала, сидя на пне.

Не допытываясь о причине ее слез, он помог ей встать. Молча двинулись они по той же дороге домой.

Где-то кричала сова, издали доносился сонный лай собак.

Так прошли они весь лес и достигли фруктового сада Тариэла Шервашидзе.

И опять почудилось Тамар, что кто-то третий, подглядывающий, шагает за ними по пятам.

У калитки Тараш шепотом спросил:

— Значит, пятнадцатого августа вы с Арзаканом едете в Тбилиси?

— Собираемся.

Тамар вошла в калитку и, обернувшись, — «Мисоуст!» — позвала она тихим, еле слышным голосом. Тараш вздрогнул, бросился к ней.

— Знаешь, ты очень меня рассердил, потому я обошлась с тобой так резко.

— К чему ты говоришь это, Тамар?

— Я сказала, чтобы ты не приходил больше к нам. Нехорошо это вышло, но ты меня рассердил, я и сказала. Я думаю, что мы все-таки останемся друзьями и ты будешь по-прежнему приходить к нам.

В голосе девушки слышалось сильное волнение. Она открыла сумочку.

— Да, чуть не забыла! Даша нашла в лесу твою записную книжку, вот она.

Тараш закусил губу. Не проронив ни слова, взял из ее рук блокнот.

— До свидания, — сказала Тамар.

Он молча поцеловал протянутую ему руку.

Лежа на балконе, Арзакан прислушивался к ночным звукам. В хлеву надрывно мычала корова. Ветер шуршал сухими стеблями кукурузы, и порой казалось, что какое-то чудовище продирается через кукурузное поле.

Потом новый порыв ветра накидывается на осину, сотрясая ветки с такой силой, как будто это хлопают корабельные паруса.

Арзакан встал рано, в плохом настроении.

Сильная засуха стояла в то лето в Окуми, и далеко вокруг земля потрескалась от зноя. Сгорела кукуруза. Остановились по всей равнине мельницы.

Старики по-своему истолковывали бедствие.

— Чего хорошего можно ожидать? Разогнали волхвов наковальни, позакрывали церкви, сожгли дуб в Дурипши, — вот и поразила нас божья кара!

Так говорили старики, а деревенские кулаки с жаром поддакивали им.

Подняли голову бывшие волхвы. Зашевелились, зашептались гадалки, ворожеи, заклинатели.

Суеверный страх охватил крестьян. С тревогой прислушивались они к разговорам о втором пришествии.

Знойные дни сменялись лунными ночами.

Целыми селами поднимались крестьяне, отправлялись к столетним дубам или шли в Илори, и сотни голов скота приносились там в жертву святому Георгию…

Стотридцатилетний Какачиа Киут говорил:

— Хвала Илорскому святому Георгию! Никогда еще не жертвовали люди столько овец и коз!

Невероятные россказни ходили в народе.

Кулаки подливали масла в огонь, раздували панику.

И вскоре почти все сельчане стали смотреть на Арзакана с неприязнью.

При его появлении начиналось перешептывание, старики кривили губы, отводили глаза.

Заволновалось, забаламутилось село.

По ночам кулаки закалывали телят, рабочий скот и наваливались на еду. Пьянствовали, честили большевиков, предсказывали пришествие антихриста.

Днем сплетничали, шептались, прощались с волами и буйволами, которых зарежут ночью, целовали их в глаза.

Кулаки ссорились с бедняками, зато укрепили мир и согласие между собой.

За Кнутами была кровь Аланиа. Но теперь Аланиа пригласили Кнутов, закололи трех яремных быков, и женщины Кнутов усыновили аланиевых юношей, дав им прикоснуться зубами к своим сосцам. Под конец оба рода побратались.

Или вот Гвичиа и Хвичиа. На протяжении десяти лет вели они тяжбу из-за межей, а когда узнали, что скоро отберут и поля и межи, то помирились. И в честь примирения семидесяти трех кровных врагов закололи тринадцать быков.

Окумскими кулаками верховодили семь братьев Тарба.

Гвандж Апакидзе изредка наезжал в Окуми, а больше посылал распоряжения из Зугдиди, сообщал газетные новости и всякие сплетни.

Старший из Тарба, Ломкац, грозился в Окуми: «Надо убить Арзакана Звамбая, тогда избавимся от коллективизации».

То обстоятельство, что Арзакан на скачках победил Тарба, еще распаляло ненависть последних.

Арзакану удалось собрать вокруг себя несколько крестьян-бедняков. Он думал с помощью их и десятка комсомольцев организовать первый колхоз.

Но бедняки скоро разбежались.

«Кулаки не одолжат нам даже горсточки муки, и до колхозного урожая мы протянем с голоду ноги», — так оправдывались Цанава, самые бедные из местных крестьян.

Кулаки славили святого Георгия Илорского, с сожалением вспоминали о крепостном праве и вдовам Апакидзе, Дадиани, Эмхвари, даже без их просьб, натащили всякого добра.