Анатолий Алексин - Рассказы

«Уж он-то бы меня в одиночестве не оставил!» — скользнула опасная мысль.

Из всех президентов Соединенных Штатов, кажется, только Франклин Делано Рузвельт не демонстрировал нерушимость своего здоровья: он был прикован к коляске полиомиелитом. А все остальные давали понять, что неподвластны болезням и возрасту. Дима не был похож на Франклина Делано Рузвельта, остальные же президенты — в этой своей манере — были ему сродни. Он также, подобно хозяевам Белого дома, не обнаруживал своих негативных потрясений. Если они вообще когда-нибудь его настигали… Удивление было для него крайним проявлением взволнованности. Именно удивление выразил он, сбежав ко мне по лестнице с третьего этажа:

— Она засадила его родителей в стариковский дом!

— Кто — она?

— Немка! Жена еврея, сдавшего мне квартиру…

Накануне я познакомилась с той супружеской парой. Он был щуплым, морщинистым и плешивым, а она — стройной, с застывшей голубоглазостью, потоком золотистых волос, который выплеснулся с головы на плечо — кажется, правое — и находился в состоянии безмятежной зыби. Никакой волнистости в том густом потоке не наблюдалось.

Ни он, ни она в квартире на третьем этаже никогда не жили. Там — не всю жизнь, но весьма продолжительно — обитали его родители. О них все в доме отзывались с редким для людей, оценивающих соседей, единодушием:

— Милые люди!

Не милы они оказались лишь для невестки, которая подцепила их сына где-то в Германии. Но подцепила так крепко, что отцепиться у него ни малейшей надежды не было. Впрочем, он, видно, и не собирался этого делать, поскольку был дотошно влюблен в нее. А она — в его капитал… Не в плешь и морщины же, в самом деле!

— Снова Германия на евреев напала, — не пересекая рубежа удивлений, продолжал Дима. — Навалилась на двух стариков-инвалидов. И с помощью еврея же — да еще сына родного! — загнала их, словно в гетто, в дом для престарелых. Чтобы не лечить, не обихаживать… «Наш бизнес к медицине и благотворительности отношения не имеет!» — сообщила мне Лотта, эта белокурая и голубоглазая бестия.

Я поняла, что Дима — убежденный антифашист.

«Но заметил все же, что голубоглазая и белокурая!» — вновь скользнула опасная мысль.

Другие тревожные, но еще не осознанные мною мысли заставили не только предоставить Диме «гарантию», то есть поручиться за него тому, с виду неказистому, бизнесмену, но еще и отыскать второго «гаранта».

Им стала моя московская подруга Мирра. Говоря о полном своем одиночестве, я была не совсем справедлива: подруга восполняла многое из утерянного… «Мирра во имя мира!» — называли ее в институте, поскольку она спешила на выручку даже тем, кому еще не стало плохо, но могло бы стать в будущем. Мирра подмахивала свою подпись, не читая, под чем подписывается: если кому-то надо принести пользу — будьте добры! Те, ради кого Мирра творила добро, чаще всего ее примеру не следовали. Но она продолжала «откликаться», «мирить», «содействовать», «предоставлять»… Вот и в Тель-Авиве явилась по моему первому зову и гарантом стала по первой же моей просьбе.

Напоминать Мирре о чужих нуждах не приходилось. Хотя сама она пребывала в тяжкой нужде: невропатолог, укрощавшая нервы не только своим врачебным искусством, но и человеческим поведением, она второй год подрабатывала нянькой в богатой семье. Очень богатой деньгами, но не очень — по части порядочности: за ту же — нянькину — плату мою безотказную Мирру использовали и как врача. Конечно, лишь в случае надобности и вроде бы ненароком.

Миррина некрасивость была очевидной — и она с нею смирилась. Мне чудилось: худенькая, изможденная, она словно бы нарочно сжималась и сутулилась, чтобы занимать на земле поменьше пространства, уступая его другим. Всюду, а не только в автобусах, норовила уступать людям свое место. И они на это место усаживались.

Завершив оформление квартирной аренды, вполне удовлетворенный Дима заявился ко мне с бутылкой лимонной водки. Чтобы «освятить это событие»! Не отметить, а именно освятить: Дима тяготел к святости… Прежде всего он предложил мне выпить «на брудершафт». Я почувствовала, что его «квартирная» удовлетворенность потребовала удовлетворенности еще и иной. Я знала, что брудершафт — привычная для мужчин увертюра ко всему остальному; что это, как прямая линия в геометрии, кратчайшее расстояние… В данном случае между замыслами банальных страстей и их воплощением.

Честно говоря, я была готова отдаться Диме и без брудершафта. Мне уже не требовалось это немецкое слово. Но он, столь непримиримо отвергавший Германию антифашист, воспользовался для самооправдания немецкой традицией. Она ведь очень удобна: вроде и всего-то собираются «перейти на ты», а потом вдруг, как бы само собой… Игра в неожиданность!

Сыграв в эту беспроигрышную игру, Дима добился обычного результата.

В моем сознании муж уже не стоял между нами. Я не уважала его: он послал в разведку меня, а не пошел в нее сам. Но зато он подослал, думалось мне, явного донжуана, за которого я должна была дать гарантию, поручиться, но за отношения которого с женщиной не мог поручиться никто. Мое «просто желание» укрепилось желанием отомстить. Даже с приятелем мужа… Согрешив, я стремилась оправдать столь низкое падение высокими аргументами. А кто не стремится к этому в подобных ситуациях?

Но ведь когда-то, насаживая со всей возможной старательностью кольцо Леше на палец, — чтобы, не дай Господь, не упало, что считается приметой катастрофической! — я клялась в любви до самого гроба (произнося эту клятву, обычно не указывают, чей гроб имеют в виду). Я, стало быть, тоже выступала гарантом того, за что ручаться уж вовсе опасно. За верность навек! Но все же клялась…

Давая подобные гарантии и клятвы, мы чаще всего сами в них верим. Значит, потом обманываем и самих себя, а не только друг друга.

Дима же, оказывается, пробился ко мне сквозь преграду своей собственной совести, «мучительно разрушил плотину своих нравственных убеждений и представлений о законах порядочности». Я услышала от него обо всем этом, хотя сама его мук и преград не заметила.

— Скрытный какой!..

Потом Дима стал разрушать ту плотину весьма регулярно. Сокрушать заново ему приходилось из-за того, что он ее всякий раз заново восстанавливал. Согласно его заверениям… Но то ли строительный материал был непрочен, то ли стремление разрушить оказывалось слишком уж мощным и неуправляемым.

Одиночество способствует размышлениям… Дорога же размышлений приводит нас к печальной обители разочарований. И в тех, кого любим, тоже. А это открывает светофор женским изменам. Мужчины, случается, изменяют и не разочаровываясь в былом, а то и вовсе не распрощавшись со своей законной любовью. Впрочем, частенько мы, женщины, — будем самокритичны! — впадаем в разочарование для того, чтобы объяснить причины своей греховности. Раскрепощаем совесть. Нам нужны гарантии самооправдания и покоя. Мужчины обходятся без них. Грешить и каяться — это, мне кажется, более женская слабость, чем мужская.