Анатолий Алексин - Не родись красивой...

Николай Николаевич, однако, уже не мог допустить, чтобы Маша усомнилась в его готовности рухнуть навстречу любой ее просьбе.

— Сейчас вы убедитесь, до какой степени министерство вам доверяет.

— Мой муж считает, что женщинам доверять рискованно.

— Надеюсь, это не вы так его проучили?

— Его нельзя проучить. Или научить… У него самого надо учиться.

— Такой Сократ?

Она не ответила.

Маша привыкла загонять своих ухаживателей в сложные положения, а иногда — в тупики. Ее, с виду фривольные, высказывания частенько сбивали поклонников с толку. И Николай Николаевич то придвигался к ней, то удалялся.

— Я люблю мужа просто как мужа. А не как Сократа…

— Страстно любите?

— Больше жизни.

— А ребенка?

— И его… Обоих в одном лице. Представляете?

Было ясно, что Машин лимит на обожание исчерпан. Но официальный «пуританин», не привыкший к отпору, решил, что столь открытые чувства — это игра, хитрый ход. Он нравился женщинам. И до того, как стал первым заместителем, тоже. А потому вознамерился свои позиции укрепить:

— Мы на вас возлагаем…

— Неужто ответственность? — перебила она. — Испытываю ее исключительно перед своим домом и своими больными.

— Разумеется… Это само собой. Но хочу быть с вами до конца откровенен. — Он, не унижая себя суетливостью, внимательно оглянулся на окна, на дверь, почему-то на стены. И, не расставаясь с вальяжностью, как бы между прочим включил радиоприемник. — Государство не желает повторять свирепости прежних лет. Безумия же, согласитесь, возникают и на идеологической почве. — Парамошин, усвоила она окончательно, был цитатником своего начальства. — И если даже предположить, что государство решило не одних очевидных психопатов, но и патологически настроенных недругов своих не заключать в тюрьмы и лагеря усиленного режима, а лечить их от патологии в режиме больничном, — разве это не прогресс? Общаться с конвоирами или с вами? Я бы сам мечтал о такой неволе! — Чуждая агрессивности, рассудительная солидность не покидала его. — Заметьте, что ваша больница не называется психиатрической или, как говорят наши с вами недруги, психушкой… — Он вовлекал ее в единомышленники. — Больница эта — психоневрологическая… Стало быть, методы лечения даже психических отклонений будут весьма щадящими. Беседы, осмотрительные внушения, гипнотические воздействия… Вы ведь владеете неотразимым гипнозом? Я и на себе ощущаю… — О, сколько раз она подобное слышала! Маша невольно поморщилась. — Вас это не радует?

— Я от этого очень устала.

— Разве можно устать от побед?

— От врачебных — нельзя.

— Я и хочу пополнить перечень ваших медицинских завоеваний. А других ваших завоеваний не хочу. Почему-то… Но вернемся к нашему общему делу. — Он упорно подчеркивал, что у них много общего. — Из-за вашего Спинозы и его заявлений возник скандал. Но не какой-нибудь мелкий, квартирный. А, представьте себе, глобальный, международный. Согласитесь, Спинозе не смеет изменять разум! И вот мы надеемся… я надеюсь, что вы избавите Спинозу от его патологии. И потом сообщите взбудораженной мировой общественности как главный психиатр больницы, что ваш пациент в результате здоров-здоровехонек. Именно в результате ваших врачебных усилий! Я верю, что мы с вами вместе… что мы с вами сойдемся, сработаемся. — Слово «сойдемся» было в той фразе определяющим.

Он говорил о политике, о Спинозе, который на самом-то деле был Петей Замошкиным, тревожился о мировой общественности, но в основном для Николая Николаевича все более решающим становились эти самые «мы с вами вместе», «мы с вами сойдемся». Все существо его, душевное и физиологическое, постепенно обращалось не к психиатру, а к поразившей его — видавшего виды! — женщине. Переплелись две его сущности… И мужская начинала уверенно оттеснять политическую. Голосом он убеждал ее в том, в чем должен был убеждать согласно своему положению, а взглядами и интонациями отвлекал в сторону.

— Мы будем с вами единомышленниками во всем!

«Едино мыслить» предлагал ей и Вадим Парамошин. В реальности, однако, тот и этот призывали не столько едино мыслить, сколько едино чувствовать. Хотя по характеру Николай Николаевич был парамошинским антиподом. В нем отсутствовала простолюдинская парамошинская нахрапистость, которая особенно хороша где-то на сеновале, а не в высокопоставленной обстановке, к которой привык замминистра. Маша все это фиксировала. «Сколько их, куда их гонят?» Гнали в одинаковом направлении и к одинаковой, опостылевшей ей, цели.

— Согласитесь… — В интересах конспирации он максимально приблизился к ней. — Врачи предпочтительнее тюремщиков, а палаты предпочтительней камер и пересыльных пунктов. — То, что камеры и лагеря были ему противны, не вызывало сомнений. Он и сам-то их, было видно, побаивался. — Так вы меня поняли?

— Я вас поняла.

— Важно, чтоб он стал нормален. Но благодаря вашим усилиям! И чтоб в этом уверились иностранные журналисты. Они обязательно вас атакуют. Приготовьтесь… Вы им, если возможно, скажете: «Теперь уж он более в лечении не нуждается!»

Николай Николаевич сделал акцент на «теперь»… Его тональность все определенней выдавала насилие, которое он над собой совершал. Казалось даже, его подташнивало: ему не хотелось всему этому ее обучать. И навязывать ей слова, фразы. Маша начинала его жалеть.

— Ну, вот… — Как вынужденный политик он успокоился. А как мужчина продолжал конспирацию — без остановки, чуть ли не одними губами: — Верьте мне. Верьте, Машенька… Мне это необходимо.

— Я вас поняла, — повторила она, будто не заметив, что он обласкал ее уменьшительным именем.

— Во всем ?

— Во всем. Успокойтесь, пожалуйста…

Она предложила ему невозможное.

— Министерство так вам благодарно!

Он приник к ней теснее, чем этого требовал деловой разговор. Она не отпрянула, не отстранилась сразу. Может быть, растерялась… Или что-то еще удерживало ее? Ободренный, он от имени министерства бросился целовать ее пальцы, ладони.

— Мы с вами договорились?

— Договорились!..

Усмешкой она дала понять, что имеет в виду не договор между ними, а то, что они «договорились» до нелепости и до жути. Но он был в запое, в зашоре. Поцелуи угорячились… Маша высвободила свою руку и поднялась.

— Домой вас отвезут на моей «Волге».

— На «Волге» меня отвезет супруг.

— Ваш супруг? А где он сейчас?

— Возле подъезда. До того устает, что любит вздремнуть в машине.

— Все это время он ждал?

— Все это время.

— Одну вас не отпускает?

— Это я не отпускаю его.

Вечером того же дня Николай Николаевич позвонил домой Парамошину. Вадим Степанович принял телефонную трубку из рук жены с некоторым недоверием. Не розыгрыш ли? Или их отношения с первым заместителем министра Парамошин, почитавший исконно русскую речь, мог уже назвать «дружеством»?