Анатолий Алексин - Не родись красивой...

— Слушаю вас, Николай Николаевич. Чем обязан?

— Это я обязан тебе! — Обращение к подчиненному на «ты» считалось признаком предельно доверительной близости. — Она была у меня. И все осознала!

— Полностью осознала?

— Вообще-то чем меньше слов на сложную тему, тем мудрее и осмотрительнее, — поучительно произнес Николай Николаевич. — Я выбрал самые неотразимые аргументы… А в заключение спросил напрямик: «Вы меня поняли?» И она напрямик мне дважды ответила: «Я вас поняла». Не в том смысле, что просто разобралась, а в том, что согласилась, одобрила. Пусть не сразу, пусть через силу…

— Она не бросает слов, как говорится, ни на ветер, ни против ветра, — заверил Вадим Степанович.

Заместитель министра стеснительно помедлил, подышал в трубку.

— А сейчас у меня к тебе, Вадим Степанович, есть личная просьба.

Несомненно, они добрались до вершины взаимного «дружества»! Парамошин кинулся навстречу своему собеседнику.

— Пожалуйста, Николай Николаевич, извольте… Любое ваше задание я буду счастлив…

— Это не задание, а лишь просьба. Но в личном плане имеет для меня большое значение. Даже очень большое! Устрой мне встречу с этой Беспаловой. Не в служебных условиях. Понимаешь? Предложи ей, уговори. В долгу не останусь! — Голос заместителя, утратив вальяжность, зазвучал просительно и даже стал по-юношески терять над собой власть. — Постарайся… Адрес потом сообщу… Скажи, что я хочу с ней объясниться с глазу на глаз. По деловым, конечно, проблемам. Иначе она, боюсь, не придет. Прошу тебя как мужик мужика. — Эти слова, как и «в долгу не останусь», были не из его лексикона. Он подстраивался под Парамошина. Но и вся ситуация была для него чрезвычайной, а потому подминала его под себя. — Тебе все ясно, да?

Вадиму Степановичу все было ясно. Но это была та единственная просьба, выполнить которую он никакой в мире ценой не мог. Ни ради Николая Николаевича, ни ради кого бы то ни было на земле.

Алексей Борисович каждый день довозил жену до больницы на своей «Волге» цвета морской волны. Так этот цвет официально обозначил какой-то торговый деятель, тяготевший к романтике. «Волга» представлялась Маше слишком роскошным кабриолетом на фоне страданий, которыми была до отказа перенаселена больница. И она покидала кабриолет на углу. Прощаясь, Маша просила мужа — «Будь осторожен!», потому что за рулем он вел себя как самонадеянный ас, исключающий аварийные происшествия. А они подкарауливали сбоку, спереди, сзади — и по ночам снились Маше.

— Что поделаешь, я всю жизнь был лихачом, — признавая свою необузданность, говаривал Алексей Борисович. — Профессия сделала меня фаталистом.

— Будь им лишь там, где все зависит от тебя самого, — просила она. — Твое искусство — почти гарантия в хирургической обстановке. Но уличное движение — это движение не только твое: рядом могут крутить баранку идиоты и пьяницы. — Эти крайние предположения она допускала для убедительности. — Считай, что таких большинство: твоя безопасность требует этого. — В детстве она больше всего боялась потерять маму, а теперь — маму и мужа. — Поберегись! Ради меня…

— Ради тебя я готов даже на укрощение своей дерзости. Которая мне необходима профессионально и нравственно: чтобы не быть трусом ни в медицинской хирургии, ни в хирургии моральной. Прости за возвышенное сравнение. Ныне и в людских отношениях надо столько отсекать, ампутировать! Иначе гангрена расползется по всему организму общества… И столько надо реанимировать из утраченных ценностей. В медицине, мне кажется, хирургом быть куда проще.

В разговорах о жизни он часто оперировал врачебными терминами — не так уверенно, как скальпелем, но вполне убежденно.

Тем утром, однако, «Волга» цвета морской волны выглядела бедной родственницей разномастных иномарок, припарковавшихся возле больницы. И погрузивших ее в атмосферу чего-то чужого, запретного.

— Иностранные журналисты, — констатировал Алексей Борисович, взглянув на автомобильные номера. — Что они у вас делают? На какую слетелись сенсацию?

— Парамошин демонстрирует свои очередные открытия в сфере гуманности, — солгала Маша. Она догадалась, чего и у кого станут домогаться корреспонденты, о которых ее предупреждал замминистра.

Больничный вестибюль, чудилось, напрягся в ожидании президента солидной страны, пожелавшего «в ходе визита» побеседовать с нервнобольными. На дверь, в которую вошла Маша, были нацелены телекамеры, фотоаппараты и звукозаписывающие устройства.

— Она! — было выкрикнуто на русском языке с разнообразнейшими акцентами.

Как по мановению незримой дирижерской команды, вестибюль карнавально завспыхивал, а потом загалдел на том же изломанном русском.

Но и тут соблюдался табель о рангах: первыми к Маше приблизились корреспонденты наиболее влиятельных газет и журналов. В общем плебейском галдеже они не участвовали, а, наоборот, его оборвали и поочередно, зная, что им не посмеют перебегать дорогу, принялись обескураживать Машу.

— У меня к вам вопрос, госпожа Беспалова… Сегодня опубликовано интервью с первым заместителем министра здравоохранения. — «Когда он успел его дать? И как успели его сунуть в сегодняшние номера?» — В интервью сказано, что вы согласились лечить диссидента из палаты номер пятнадцать. — «И это известно!» — Вы, таким образом, согласны, что политических противников можно от их взглядов излечивать?

В сложные моменты Маша умела мобилизоваться.

— Между интересами людей и интересами политики я выбираю людей. Больных — тем более! А здоров ли пациент из пятнадцатой палаты? Это мне предстоит выяснить. Как врачу, а не как исполнителю чьей-то воли. После чего я спущусь и отвечу на ваши дальнейшие вопросы. Не раньше.

Но отвязаться от журналистов этими фразами было так же нереально, как отвязаться от донжуанов приветной улыбкой. Корреспонденты-мужчины нацеливались фотоаппаратами и нажимали на кнопки гораздо старательнее и чаще, чем женщины: запечатлевали Машу в фас и в профиль, то сосредоточиваясь на лице, то на фигуре: для рекламы это тоже имело значение.

— Вы в самом деле признали, что инакомыслие бывает психическим недугом? Так сказано в интервью.

— Министерство лжет… если это написано.

Со всех сторон в глаза ей полезли номера газет.

— Министерство, вы считаете, может лгать?

— Лгать может даже и государство.

Этот ответ, неожиданный и для самой Маши, до такой степени удовлетворил журналистов, что они расступились. Однако еще один вопрос все же догнал ее:

— Отважились бы вы это сказать в сталинскую эпоху?

— Нет. Поскольку я против самоубийства, — не оборачиваясь, ответила Маша.