Георгий Березко - Необыкновенные москвичи

Она повернула голову направо, налево, оценивая в зеркале свою прическу, и Белозеров сомкнул веки. Он слышал, как она ходила по комнате и ее босые пятки мягко припечатывались к полу; как легонько стукнула дверца шкафа, как зашелестело платье. Вновь приоткрыв глаза, он увидел ее сидящей у стола — Валя пришивала пуговку; перекусив нитку, двумя пальцами прижала пуговку, точно припечатала. Показался из своей комнатки Колька — заспанный, в одних трусах и тоже босой, с толстенькими, тупыми ступнями.

— Доброе... — Он зевнул и не договорил.

— Позавтракаете с дядей Колей, — зашептала Валентина Ивановна, — поджаришь картошечки на завтрак, я начистила, в кастрюльке стоит на подоконнике на кухне.

Последние слова донеслись из-под платья, которое она надевала через голову. Выглянув на свет, и выпрастывая руки из рукавов, она еще распорядилась:

— Хлеба купишь к обеду... батончик за тринадцать копеек и полбуханки обдирного.

— Молоко Тришке надо, — сказал Колька.

— И молоко — тебе и Тришке — две бутылки. Возьмешь посуду и пятьдесят копеек. — Валентина Ивановна поцеловала сына в макушку. — Ну, я побежала... Скажешь дяде Коле, что я приду к шести. Ну, будь молодчиной, коле́чко мое!..

Белозеров крепко сжал веки, зная, что сию минуту она, уходя, посмотрит на него. «Мне надо убираться отсюда... — подумал он. — Нельзя мне здесь больше, нехорошо, — негодяй я!»

Послышался легкий шаркающий звук — Валя надела туфли и на цыпочках пошла к дверям. Но двери не скрипнули — она оглянулась, и Белозеров замер в постели.

«Сегодня же я уйду...» — решил он, чувствуя себя преступником: он не должен был даже появляться здесь, не имел права и на малую толику этой любви. «Сегодня же вечером! — приказал он себе. — И у меня останется еще три дня... А зачем мне эти три дня? И куда я пойду? И стоит ли еще дожидаться?»

Но вечером Белозеров тоже не ушел. И помешала ему уйти его же собственная хмельная забывчивость. За обедом он опять выпил, а перед вечером ненадолго исчез, чтобы купить водку. Вернувшись, поставил бутылку на стол, стянул с плеч пиджак — вечера стояли душные, все собиралась и никак не могла собраться гроза, — швырнул его издали на диван и пошел в ванную умыться. Пиджак распластался на диване, полы задрались, и из кармана выскользнули на паркет четыре конверта... Валентина Ивановна кинулась подбирать конверты и на первом, оказавшемся в руках, прочла: «Валентине Ивановне Снегиревой». Оробев почему-то, она едва не сунула и его обратно в карман пиджака вслед за тремя другими. Но затем — письмо было все ж таки адресовано ей — она разорвала конверт... И у нее еще хватило времени прочитать и перечитать коротенькое, в несколько строчек, письмо, уразуметь его смысл и как-то собраться с духом.

Со двора явился Колька с Тришкой на руках, и Валентина Ивановна отправила и его в ванную, а сама принялась накрывать стол к ужину. Потом ей надо было снова убирать со стола и снова мыть посуду. Николай Николаевич тем временем болтал с Колькой, спрашивал его о любимых книжках, засмеялся, когда Колька рассказал, что вожатая в лагере читала ребятам вслух про Чапаева, а сама держала под подушкой книгу, называвшуюся «Прощай, оружие!». И у Валентины Ивановны, услышавшей этот веселый, от души, смех, задрожали руки — таким страшным он ей показался. Теперь многое ей стало понятно: и ежедневное пьянство Николая Николаевича, и даже его бегство из дома. Валентина Ивановна припомнила, что месяца три назад он мимоходом обронил несколько слов о неприятностях на работе: кто-то в магазине, где он директорствовал, подвел его, проворовался и скрылся. И, видимо, — как ни жестоко было предположить такое, — видимо, и Николай Николаевич тоже вынужден был теперь скрываться. Не в силах снести свой позор, он и замыслил над собой самое ужасное...

Уложив Кольку, Валентина Ивановна подождала немного, заглянула вновь в комнатку сына удостовериться, что Колька спит, и, вернувшись к столу, облизывая пересохшие губы, негромко, просто спросила:

— Николай Николаевич, что ж это вы надумали?

Она развернула и положила перед ним его письмо.

Белозеров узнал бумажку и вдруг вспылил.

— Где взяла? — грубо спросил он. — Чего по карманам искала?

— На полу подняла... Там еще три письма было. Я их вам обратно в пиджак положила, — сказала Валентина Ивановна. — А это вы мне написали.

Он взял письмо, перечитал его и бросил на стол.

— Информировалась, значит... Что ж теперь?.. — не глядя на нее, проговорил он. — Шуму только не надо, прошу тебя. Ты меня извини, конечно.

— За что мне вас извинять? — сказала она.

— Так, понимаешь, сложилось... Бывает, — не я первый... А шуметь, Валька, не надо. — Белозеров вдруг оглянулся через плечо, будто на кого-то, кто встал за его спиной.

— Зачем я буду шуметь? — сказала она и тоже взглянула в угол за его спиной.

— Шуметь, точно, не надо. И ничего не надо... Эх, неладно, конечно, что так получилось! Ты меня, конечно, прости... Но все образуется. — И, не зная, что еще сказать, он неожиданно предложил: — Давай, Валя, выпьем!

— И то, Николай Николаевич, почему нам не выпить? — сказала она ровным голосом.

— Вот это правильно. — Он преувеличенно обрадовался. — Душа Валька! Подруга боевая! Ах ты черт, это здорово! Что ж теперь делать, если обстановка сложилась?.. Я, Валя, взят в клещи... Но ты молодец! Я бы тебя в снайперы определил.

Расплескивая водку, он налил ей поверх стопки.

— Для снайпера что самое важное? Я тебе отвечу... Реакция — само собой, зрение — само собой, — продолжал он в беспорядочном возбуждении. — Снайперу первым делом характер твердый нужен, чтобы не сломиться, — выдержка, словом...

Валентина Ивановна облизала сухие губы.

— Какая уж там у меня выдержка, — сказала она. — А только за что мы выпьем?

— И правда... — Белозеров насупился, соображая, за что им было бы уместно в данном случае выпить.

— А чтоб не последнюю, — тем же ровным голосом сказала Валентина Ивановна. — Давайте чокнемся.

Он озадаченно помедлил, хмыкнул и захохотал, откинувшись на спинку стула.

— Ну подкузьмила! Ишь ты: чтоб не последнюю! — вырвалось у него. — Ах ты, Валька, гвардейская душа!

— Что же, Николай Николаевич, принимаете мой тост? — Она подняла стопку.

— Живи, Валентина, живи, не горюй! — с силой проговорил он. — Сын у тебя замечательный, верно, что тяжеловес... Ты слышала, как он про лагерь рассказывал? Я, говорит, был тяжеловес.

— А я так и буду стопку свою держать? — сказала Валентина Ивановна. — Даже невежливо с вашей стороны.

— Да, поехали! — Он потянулся к своей стопке.

— Чтоб не последнюю! — повторила она.

— А мне, может, и довольно, Валька! — сказал он. — Было попито... То есть я имею в виду не сегодняшний вечер... Мне, может, и хватит.