Георгий Суфтин - След голубого песца

Лагей срывается с места и со всего размаху бросает тынзей. Длинный ремень со свистом разматывается, широкая петля готова опуститься на голову передового. Но в этот момент невеста взмахивает хореем, передовой делает рывок, петля падает на оленью спину, легко соскальзывает на землю. Раздается вздох разочарования. Колокольчики с бубенцами где-то вдали звенят насмешливо, словно дразнят. Лагей, хмурый и сконфуженный, сматывает тынзей.

Невестина упряжка делает новый заезд. На лице Сядей-Ига торжество: упряжку его дочери не так просто заарканить! Пусть знает жених, пусть видят гости, что Сядеевы олени легки, как ветер, послушны и чутки к руке ездока. Сядеева дочь — это Сядеева дочь, и не многие девушки тундры сравнятся с ней в искусстве оленьей гоньбы.

Снова Лагей бросает тынзей, и снова делает промах. Он не на шутку сердится. Так осрамиться перед всеми ему, не раз заставлявшему оленеводов изумляться и завидовать его способности метать тынзей, точности глаза, верности руки. И в третий раз промахнулся Лагей, а упряжка с развевающимися лентами пронеслась мимо. Теперь уже и Сядей-Иг начинает недоумевать. Ведь принято обычаем, что в случае двукратного промаха невеста на третьем заезде придерживает оленей и дает жениху возможность захлестнуть тынзеем рога передового. Этого не случилось. Неужели Нюдя самовольно решилась расстроить свадьбу? Не может того быть!

И тут случилось неожиданное и необъяснимое. Когда невестина упряжка пошла на четвертый круг, из-за склона сопки вынырнула ещё одна упряжка и кинулась наперерез невестиной. Гости издали не смогли рассмотреть того, кто сидел на санях, но все ахнули, когда увидели, что невеста повернула своих оленей вслед за незнакомой упряжкой, и обе упряжки вихрем пронеслись мимо стойбища, ускоряя бег, направляясь прочь в тундру.

Жених остолбенел. Он был похож в этот миг на того деревянного идола, что поставлен по случаю торжества близ свадебного стола. Сядей-Иг что-то бормотал, и хотя было уже прохладно, его лоб покрылся потом.

Слух о необычайном событии разнесся по всем кочевьям. Кто осуждал Нюдю, кто хвалил её, кто сочувствовал Лагею, кто злорадствовал, но не находилось никого, кто бы упустил случай посмеяться над одураченным Сядей-Игом. А над Халтуем подтрунивали все, кому не лень.

— Халтуй, у меня старуха стала что-то очень морщиниста. Не сосватаешь ли мне молодую?

— Где обгорелый крюк, Халтуй? Какой красавице ты его передал?

— Большой, наверно, подарок получил ты от Лагея, Халтуй. Сколько важенок прибавилось в твоем стаде?

Но шутка шуткой, а поступок Нюди произвел немалый переполох по всем стойбищам. Еще бы, девушка не побоялась на глазах у всех нарушить обычай тундры. Никогда ещё не случалось, чтобы так смело и дерзко насмеялась невеста над своим женихом в самый день свадьбы.

Две упряжки без устали мчались на север, пересекая вброд реки, минуя вязкие болота, скользя по тучной траве лабты, поднимая пыль на взгорьях. На коротких остановках для отдыха оленей девушка в белой панице и молодой ненец в пиджаке городского покроя сидели рядом на санях, рука в руку, глаза в глаза.

— Ясовей, мне страшно. Догонит отец, догонит Лагей, будет худо. Они убьют нас обоих. И никто не заступится за нас, — говорила девушка, и рука её трепетала.

— Ты трусиха, Нюдя. Нас никто не посмеет тронуть, — осторожно сжимал её руку молодой ненец. — Нет такой силы, которая была бы сильнее любви. Пока ты со мной, ничего не бойся...

Девушка доверчиво прижималась к нему, и на длинных её ресницах блестели слезы.

И снова мчались упряжки. И потревоженные куропатки тяжело взлетали из-под самых оленьих копыт.

Вот и морской берег. Голые серые скалы высятся над зеленой водой. Море спокойно. Но невидимая на его поверхности волна мерно ударяет в гладкий обрыв. Кажется, море дышит спокойно и мощно. Там, где скалистый берег переходит в отмель, усыпанную галькой, накат волны с разбегу рассыпается на крупные брызги и, отступая, с шуршаньем уносит гладкие камушки.

На отмели стоит большой чум. Из дымоходного его отверстия торчит конец железной трубы. В чуме печка. На правой половине стол, низенькие табуретки. Лёвая половина отделена пологом. Там спальня. Это жилище Ясовея. Нюдя смущена необычной обстановкой. И табуретки, и печка, и полог кажутся ей необыкновенным новшеством.

— Ты хозяйка этого дворца, — улыбается Ясовей. — Но жить мы в нем будем временно. Вот там, в устье Няровей-реки, мы построим большой дом. В нем откроем школу. Дети ненцев научатся читать и писать. Они узнают много такого, чего не знали и не могли знать наши деды и отцы...

Нюдя недоверчиво смотрит на Ясовея.

— А зачем детей учить? Мне непонятно. Пасти оленей можно, не зная букв. Для промысла пушнины не нужна грамота.

— Милая, — говорит Ясовей, — грамота нужна и пастухам, она нужна и охотникам. Она нужна нам больше всего на свете. Ты любишь песни, маленькая моя. Но песня пропета и нет её. А в книге песня живет долго-долго. Человек, сложивший её, умирает, а песня всё живет. Твои глаза видят далеко ли? Две оленьих остановки. А в книге тебе откроется вся земля. Ой, какая большая земля, с городами, где горят голубые огни, а дома выше самых высоких гор, с садами, плоды которых сладки и душисты! Книга откроет тебе души людей и мудрость самых мудрых будет твоей мудростью. Ну, ты хочешь, я научу тебя брать из книги слово за словом радость жизни и счастье знания?

Он притягивает девушку к себе, прижимает к груди её голову.

— Ты будешь моей помощницей, маленькая моя...

Нюдя жмурится от ласки. Ей хорошо и в то же время страшновато, будто в жаркую пору она опускается в прозрачную глубь озера. И радостно и сердце замирает.

Сядей-Иг ходил хмурый, как осенний ненастный день. Жена не смела сказать ему слова. Пастухи избегали попадать хозяину на глаза. И даже собаки в страхе шарахались от его свирепого взгляда. На пятый день он сел на сани и уехал. Долго колесил по тундре. Побывал на многих стойбищах. Вернулся в свой чум и заставил жену опять разводить костры, варить мясо, кипятить чайники. Мунзяда обрадовалась: наверно, со свадьбой старик уладил. Но к полудню стали приезжать оленеводы, всё больше старики, те, что были побогаче. Уселись в кружок около столиков с грудами оленьего мяса. Стали айбурдать. Сядей приказал вынуть из ларя бутыль с водкой. Выпили, от удовольствия зачмокали губами.

— Люди тундры, — сказал Сядей-Иг, — я позвал вас не в гости. На наших стойбищах завелось худое дело. Закон Нума, по которому жили наши отцы и деды, нарушается. Злая сила пришла на наши кочевья. Она страшнее копытки, поражающей оленьи стада. Она опаснее черного мора, от которого гибнут люди. На волка можно поставить капкан. Любого зверя можно поразить ружейной пулей. Ту злую силу, о которой я говорю, не остановишь ни ружьем, ни капканом. Если вы хотите, чтобы не опустели ваши лари, не разбрелись по лабтам ваши стада, чтобы не слезли с ваших плеч малицы, превращенные в лохмотья, давайте действовать. Я потерял свою дочь. Лихой человек, приехавший невесть откуда, увез её, Лагей потерял свою честь. Виной тому злая сила. Остановим её. Задушим, пока она не задушила нас. Это говорит вам старый Сядей-Иг, знающий, что такое жизнь. Думайте. Слову моему конец.