Георгий Суфтин - След голубого песца

Гора мороженой оленины на тарелке уменьшилась вполовину. Сядей-Иг ел, усердно работая челюстями, смачно чавкая. Казалось, занятый едой, он не видел ни дочери, ни зятя, ничего на свете.

Насытившись, Сядей-Иг осмотрел жилище дочери.

— Житье-то неплохое у тебя, дочка. Вижу, неплохое. Лучше, чем в чуме. Ишь и кровать железная, у Саулова, пожалуй, не лучше. Печка теплом пышет. Самовар блестящий. Добро живешь. Я рад. Только отца забывать не надо. Что было, то прошло, старые ухабы снегом занесло. Не будем вспоминать. Отец всё может простить. Только ты не забывай, кто тебе жизнь дал, кто вскормил и вспоил... Слышишь, дочка?

Нюдя красная, до предела смущенная, слушала отца, поглядывала на мужа, не могла найти слов, чтобы ответить.

— Или нынче так: родители не нужны? Пусть от горя помирают, туда им и дорога...

— Зачем такие слова, батюшка! — не выдержала Нюдя укоров. — Тяжело мне было причинять вам горе. Трудно было расстаться с родительским чумом. А ещё труднее и горше было идти к нелюбимому, забыть того, кто милее всего сердцу...

Сядей-Иг кивал головой. Видно было, что он удовлетворен словами дочери. Он грузно поднялся со стула и, по-утиному переваливаясь, подошел к Ясовею. Взял его за плечи, повернул к себе.

— А ты, зятек, чего молчишь? Сказал бы своё слово.

Ясовей почувствовал дурной запах из Сядеева рта, отстранился.

— Мне особенного сказать нечего. Моя жена — твоя дочь, с этим я не могу не считаться. А меня с тобой ничем не связать. Олень волку никогда другом не станет...

Шея Сядей-Ига побагровела. Он запыхтел, как бык в тяжелой упряжке. Сказал сдержанно, не повышая голоса:

— Спасибо, зятек, и на том. Прощай. Случится мимо ехать, не обходи мой чум...

В чуме тундрового Совета собралась партийная ячейка. Невелика она — всего пять человек. Кроме Тирсяды да Ясовея, еще Хатанзей, Лаптандер и редактор газеты «Нерденя» Голубков. Тирсяда, как полагается по тундровым порядкам, вскипятила чайники, нагрузила деревянные тарелки грудами мороженого мяса и рыбы. Все уселись вокруг низенького столика, ярко раскрашенного невиданными цветами.

Тирсяда рассказала о ходе коллективизации в тундре. Оленеводы охотно идут в товарищества. Колхозники первого ненецкого оленеводческого колхоза «Пнок», название которого кто-то составил из первых букв этих слов, да так оно и осталось за ним, начали ловить пушных зверей загоном. Промысел идет успешно. В товариществе «Яля илебц» оленей разделили на два стада. К каждому стаду приставили по четыре пастуха. Оставшихся оленеводов направили в промысловый няпой. Единоличники смотрят, как идут дела в товариществах и колхозах. Приходят с просьбой принять их. Но не все так делают. Многие боятся новой жизни, не решаются записываться в колхоз. Кулаки распускают всякие слухи. Говорят, что у всех, кто вступит в товарищество, отберут оленей. Говорят, что всех колхозников заставят жить в одном чуме, спать под одним одеялом. И жены у всех будут общие. Много ещё всякой другой чепухи говорят. А тех, кто верит слухам, хоть отбавляй. Коммунистам надо по стойбищам единоличников поехать. Правду людям рассказать. Слухи рассеять. Пусть каждый посмотрит, нельзя ли новое товарищество организовать. Людей звать в колхозы надо.

Наметили, кому куда ехать. Ясовею с Голубковым досталась Тощая лабта. Там единоличники песца промышляют. Промысел идет очень плохо. Капканы каждый день пустые, зверь к приваде не подходит.

Под вечер коммунисты разъехались по своим участкам. Голубкова и Ясовея повез Тудако. Ему не хотелось ехать. Он долго отговаривался от поездки: уверял, что олени не сыты, что сам он болен, руку ломит, житья нет, что ехать сейчас опасно, к ночи будет пурга, можно в потемках заблудиться, придется ночевать в «куропаточьем чуме». Никакие доводы не помогли. Тогда Тудако сказал, что он довезет только до ближайших чумов, пусть там пассажиры берут оленей и едут дальше.

— Да далеко ли до ближайших-то чумов? — спросил Голубков.

— Совсем близко! — обрадованно воскликнул Тудако. — Близко совсем, три оленьих передышки будет ли...

— Вези, — махнул рукой Голубков, — хоть до какого-нибудь оленьего стада доберемся и то ладно.

Тудако так и поступил. Он высадил пассажиров, даже не доехав до чумов, как только их стало видно.

— По насту дойдете. Я обратно поеду. Пурга, боюсь, не застигла бы.

Снег приятно похрустывал под ногами. Луна заливала тундру сизым безжизненным светом. Наст искрился мириадами переливчатых огоньков, бегущих по равнине, озаренной лунным сиянием. Идти было легко и приятно. Подойдя к крайнему чуму, друзья увидели женщину, наклонившуюся над ларем. Поздоровались. Женщина окинула их взглядом, продолжая копаться в ларе.

— Чьи эти чумы, хозяйка? — по-русски спросил Голубков.

Женщина не ответила.

— Что же ты молчишь, красавица? Языка нет?

Женщина не повернула головы.

— Может, ты по-русски не понимаешь? — догадался Голубков.

Женщина кивнула.

— Егерам. Не понимаю.

Голубков сказал Ясовею:

— Твоё, брат, дело. Разговори-ка её.

— Мужчины на стойбище есть? — по-ненецки спросил Ясовей.

— Нет, — коротко и неохотно ответила женщина.

— Куда же они делись?

— На промысле.

— Все?

— Все.

— Ну, пойдем, Михаиле Степанович, нам, видать, тут делать нечего. Неразговорчивая эта красавица.

Зашли в следующий чум. Огляделись. На оленьих шкурах сидит молодайка, мастерит пимы. Эта тоже оказалась неразговорчивая. Не только не сделала попытки чайник на костер повесить, но и сесть не предложила. Потоптались-потоптались путники да с тем и вышли. И в третьем чуме они нашли такой же холодный прием. Это уж становилось странным.

— Что же будем делать? — Голубков глядел на Ясовея. Ясовей глядел на Голубкова. Оба они не понимали, чем объясняется такое к ним отношение на этом стойбище.

У самого невзрачного, крытого облезлой шкурой чума, женщина с мальчонком пилили дрова. Голубкова осенило: дай-ка напилим им дров, может, смягчатся тогда сердца. Они молча взяли пилу, принялись за работу. Не прошло и полчаса, как около чума выросла ровная поленница. Из дымохода потянулся дымок.

— Эге, скоро и чайник будет готов...

Удовлетворенные успехом, друзья ввалились в чум. Чайник уже закипал. Хозяйка выдвинула столик, выставила посуду.

— Замечаешь? — шепнул Ясовей, — чашки-то две — себе и сыну. А нам нет... Мы тоже чай пить хотим, — сказал он громко.

Хозяйка кинула к их ногам фанерный лист. На него поставила две чашки. Налила кипятку без чаю. Тогда Ясовей сам налил чаю из маленького чайника. Достал из-за пазухи краюшку хлеба. «Запаслив», — подумал Голубков. Хлеб Ясовей нарезал крупными ломтями. Достал сахар. Роздал всем по ломтю хлеба и по куску сахара — себе, Голубкову, хозяйке с сыном. Молчаливо прихлебывали кипяток, посматривали друг на друга. Было и смешно, и обидно, и досадно. Делать нечего, приходилось терпеть. Вот приедут мужчины, разберемся, что к чему.