Юрий Рытхэу - Метательница гарпуна

Своими заботами о судьбе этого гражданина вы поможете Камчатскому окрревкому сделать первые шаги в деле просвещения кочующих туземцев нашего Крайнего Северо-Востока, не имеющих к концу X годовщины Октябрьской революции ни одного грамотного человека!

Анадырский райревком еще раз просит всех, кому Тэвлянто предъявит настоящее письмо, расспросить его о нужде, о его желаниях и телеграфировать при надобности и при его о том просьбе по адресу: Анадырь, окрревком».

Служитель вокзала постарался выполнить эту инструкцию с пунктуальной точностью и, конечно, помог юношам добраться в Детское Село, где тогда находился Институт народов Севера.

— Здесь хорошо, — с удовлетворением отметил Тэвлянто. — Людей не так много.

Они вошли в институтское здание. Их провели в одну из комнат, где сидел седоглавый старик с хитрыми, проницательными глазами за железными очками. Старик поднялся со скрипучего стула и вдруг заговорил по-чукотски:

— Амын еттык!

Все повидал на своем пути Тэвлянто. Многому удивлялся про себя. Но на этот раз не сдержался, воскликнул:

— Какомэй! Да ты вроде по-нашему говоришь?

— Говорю еще, говорю, — ответил старик. — Слышал, наверное, про Вэипа — пишущего человека?

Да, был такой человек в чукотских легендах. Сослал его на Чукотку — подальше от себя — Солнечный владыка, потому что заступался этот человек за бедных и обездоленных. Иных подробностей о нем Тэвлянто, разумеется, не знал. А этот Вэип, звавшийся по-русски Владимиром Германовичем Богоразом и печатавший свои литературные труды под псевдонимом Тан, учился некогда в Таганрогской гимназии вместе с Антоном Павловичем Чеховым. Затем, будучи уже студентом Петербургского университета, примкнул к «Народной воле» и был там настолько заметным человеком, что подписал последний манифест о роспуске этой организации. В ссылке он основательно занялся этнографией малых народов Северо-Востока и к началу двадцатого века стал самым высоким и, пожалуй, единственным признанным авторитетом в этой области.

Его известность в ученых кругах простиралась далеко за пределы Российской империи. Но чукчи ценили в знаменитом профессоре совсем иные качества. Кочуя по тундре, он спал в их пологах, не брезговал их пищей и вел себя среди них так, словно был братом, тогда как американские и русские купцы, а в равной мере и царские чиновники жителей тундры и приморья за людей не считали.

Вэип знал и уважал старинные чукотские обычаи, легко разбирался во всех шаманских хитростях. С течением времени в многочисленных легендах о нем появились фантастические преувеличения. Тэвлянто слышал, в частности, что во рту Вэипа росли зубы из денежного металла и язык не один, а несколько, каждый из которых предназначался для особого разговора — тот для чукотского, другой — для эскимосского, третий — для английского и главный, понятно, — для русского.

И вот этот Вэип, вышедший из легенды, стоит перед Тэвлянто, расспрашивает о Чукотке. Многих он знает там. Встречался и с богатым оленеводом Ранаутагином, который помечал своим родовым знаком в виде маленьких оленьих рожек решительно все, что ему принадлежало, — от оленей до собственных детей…

Быстро пролетели годы учебы в чудном Ленинграде, где летом такие же светлые ночи, как и в Анадыре, только нет кеты в Неве и собаки не ждут на набережной рыбьих потрохов. Учился Тэвлянто прилежно, но по ночам все эти годы ему снилась тундра, с ее оленьими стойбищами, с ее людьми.

А когда вернулся, не узнал своих земляков. Куда девались их замкнутость и отчужденность? Будто, пока Тэвлянто учился в Ленинграде, тут работал другой Институт народов Севера. Или, может быть, новый Вэип появился? Нет, Вэип — при всех его достоинствах и заслугах — это вчерашний день Чукотки. Гениального одиночку Вэипа сменили сотни русских большевиков, таких, как Петр Скорик — уэленский учитель, как Наум Пугачев — секретарь Инчоунского райкома…

Теперь вот дошла очередь и до него — Тэвлянто. Сын кочевника, сам бывший пастух и каюр, поехал по стойбищам в качестве кандидата в депутаты Верховного Совета СССР.

От речей с непривычки сохло горло, в голосе появилась хрипота.

— Трудно? — сочувственно спрашивали спутники.

— Трудно будет потом, — отвечал Тэвлянто. — Сейчас главное — повернуть тундрового человека к новому. Вот когда он повернется и поверит в то, что это и есть его настоящая жизнь, о которой он мечтал, тогда и начнется главная работа. Тогда и будет трудно. А сейчас разве трудно — только пить охота все время.

Нарта шла по руслу Анадыря. В упряжке залаяли передние. Кто-то со второй нарты приложил к плечу винчестер и застрелил волка.

А рядом с волком лежала обессилевшая, полубезумная женщина, в кэркэре которой нашли ребенка.

«И эти берега сошлись, — думала Мария Тэгрынэ, перебирая в уме жизнь Тэвлянто. — Мой берег и берег Тэвлянто… Так уж получилось, что во мне есть все — от древнейших времен и до наших дней. Родство мое идет и от первого ревкома и от Тэвлянто. Ведь Тэвлянто — дядя мне, потому что Гатле, мой отец, был ему родным братом…»

Много лет назад Гатле приехал в Наукан, эскимосское селение на берегу Берингова пролива.

Здесь жили морские охотники. Они вставали поутру и отправлялись в бурные воды пролива, предварительно умилостивив духов, стоящих на высоком мысу в каменном обличье.

Эскимосы полностью зависели от моря, и оленные чукчи представлялись им самыми счастливыми людьми — у тех еда сама ходит возле яранг, за ней не надо гнаться по торосистому или бурному морю.

Каждый эскимос старался обзавестись тундровым другом, к которому можно обратиться за помощью в трудное время — попросить шкур для одежды и полога, мяса для еды, когда морской зверь уходил от скалистого мыса.

Гость явился в облаке снега, поднятого мчащейся с перевала нартой. Только когда снежное облако рассеялось, вышедшие из яранг увидели при свете низкого красного солнца поднимавшегося с нарты Гатле. Самодовольно улыбаясь, оленевод направился в ярангу Рагтыргина.

Высокая фигура Гатле заслонила свет, и он не сразу увидел скопление детишек в чоттагине. А увидев, раскрыл рот от удивления, пробормотал:

— Какомэй! Чем вы тут занимаетесь?

Тщедушный юноша в матерчатом одеянии поднялся с бревна-изголовья. На его шее был намотан красный шерстяной шарф.

— Я учу детей грамоте, — по-русски ответил парень.

По виду парня нельзя было заключить, что он боится Гатле. А Гатле любил, когда его боялись. И сейчас независимость этого тщедушного была почему-то особенно неприятна ему.

— Грамоте? — переспросил Гатле.

Он прошел весь чоттагин, шагая прямо через головы притихших ребятишек, приблизился к небольшой черной грифельной доске, на которой были написаны буквы.