Агния Кузнецова (Маркова) - Мы из Коршуна

Славка с тоской огляделся. Сел на скамью, опустил голову. Здесь он уже бывал.

– Ты подожди меня тут. Вернусь – поговорим.

Милиционер вышел из комнаты, плотно закрыл дверь, снял с головы фуражку, полюбовался на ее новый околыш. Мельком взглянув на себя в оконное стекло, надел фуражку чуть набок, повыше, чтобы просторнее выглядывал светлый чуб, и пошел к выходу, но вернулся и закрыл дверь маленькой комнатки на ключ. Скрип ключа в замке вывел Славку из оцепенения. Он вскочил. Захотелось кричать, барабанить кулаками в дверь. Страшное негодование поднялось в нем. «Дурак! Пришел с раскаянием. Жизнь свою загубил!» Но, как всегда, где-то в глубине сознания властно заговорил другой голос, заговорил в противовес негодованию, которое сейчас охватило его. Славка снова сел на скамью и погрузился в глубокое раздумье. Он вспоминал всю свою небольшую жизнь.

«Почему Ваня Лебедев, Илька Козлов и другие ребята живут не так, как я? Что я, родился вором?»

И в памяти оживали полузабытые картины детства.

Вот он, еще совсем маленький, сидит за столом. Уже поздно. Хочется спать, но интересно побыть со взрослыми. Комната наполнена едким махорочным дымом. Захмелевший отец наливает ему в блюдце из бутыли отвратительно пахнущую жидкость. «Не трави ребенка!» – откуда-то из угла несмело говорит мать. Но ее никто не слушает. «Пей, Славка! Мужик должен уметь пить. Веселее будет!» Мальчик зажмуривается и под громкий поощрительный хохот глотает вонючий самогон. Вначале он задыхается. Из глаз бегут слезы. Кажется, что он проглотил огонь. Потом действительно становится весело. Он хохочет над тем, что стол и стулья поплыли куда-то. Он не может отличить отца от матери, кто-то поднимает его на печь, и он мгновенно засыпает тяжелым сном.

Вспомнился и другой случай. Отец работал тогда кладовщиком в сельпо, а Славка учился в первом классе. Дождливым осенним вечером, уже в темноте, отец велел ему как-нибудь незаметно прийти к нему на базу. И даже сейчас Славка ощутил страх, который не покидал его, пока он шел по улицам поселка, в отцовской стеганке, опустив руки в раздувшиеся от пакетов карманы. Пакеты жгли его руки точно так же, как те злосчастные часы… Он принес эти пакеты на выселок отцову дружку, и тот, погрозив пальцем – дескать, молчи, – дал ему хрустящий новенький рубль…

Дома всегда собирались пьяные компании, что-то прятали, о чем-то сговаривались.

Учителя учили хорошему, но Славка не верил им. «За это они деньги получают», – думал он. Но к товарищам из интерната приглядывался с интересом. Особенно его занимал Ваня: «Что, он в самом деле такой правильный? Или прикидывается?» А когда столкнулся с Федором Алексеевичем, то понял, что в жизни есть и добро и красота. А пути в жизни могут быть разные.

Вот он подошел к тому возрасту, когда надо было утвердить свой взгляд на жизнь, выбрать свой путь. Сомнения бросали его то в одну сторону, То в другую. Как сказочный витязь, он чувствовал себя на росстани дорог, перед камнем, на котором высечены слова: «Кто направо пойдет – коня потеряет, налево – убит будет». И он выбрал последнее, потому что ему вдруг страстно захотелось искупить свою вину перед собой, перед Верой, перед Федором Алексеевичем.

Совсем недавно он прочел «Анну Каренину» и долго думал, что означает эпиграф, взятый писателем из Библии: «Мне отмщение и аз воздам». Спросил у преподавательницы литературы. Та объяснила: «Это значит, что человек, совершивший преступление, наказывает сам себя в первую очередь». «Мне отмщение и аз воздам», – мысленно твердил себе Славка с того самого момента, как Федор Алексеевич твердо сказал ему: «Нет, не верю!»

С тех пор как в Коршуне организовался драматический кружок, жизнь завода, школы и даже всего поселка переменилась.

Саша Иванова заразила своей горячей любовью к театру и школьников, и молодых рабочих, и, что самое удивительное, увлекся этим делом и директор лесозавода Вартан Акопович Лабосян.

Теперь по воскресеньям, кроме кино, коршунцы посещали клуб лесозавода. Там с пением, пляской, короткими инсценировками выступали «артисты». Но это было лишь незначительной частью их работы. В основном они готовили пьесу.

На дверях клуба уже висела великолепная афиша, извещающая коршунцев о том, что 20 июня театр приглашает посмотреть пьесу «В далекой Сибири…». Такую же афишу повесили в Брусничном, у кинотеатра.

Саша знала, что к двадцатому они пьесы не подготовят, но это ее не пугало. Долго ли исправить число? Артистов же этот срок ко многому обязывал.

Она была режиссером и ведущей актрисой заводского театра, его душой и так увлеклась своей новой работой, что у нее не хватало дня и уроки делались второпях, чаще всего в ночное время.

Однажды Елена Николаевна велела Саше задержаться. Учительница выждала, когда все покинут класс, села за первую парту. Саша опустилась подле нее, виновато улыбнулась:

– Я знаю, Елена Николаевна, что вы хотите мне сказать. Я стала хуже учиться. Но это временно. Скоро все будет по-прежнему.

– Да, именно об этом я хочу говорить с тобой, Сашенька, – ответила Елена Николаевна.

«Такая умная и хорошая, а не понимает… – с грустью подумала Саша. – Взрослые всегда чего-то не понимают».

И, прочитав во взгляде учительницы недоумение, она принялась рассказывать, что произошло вчера.

Вечером на репетиции третьей картины присутствовали все актеры театра. Сидели на окнах, за сценой. В первом ряду маленького зрительного зала возвышалась фигура самого Вартана Акоповича.

На сцену вышел Савелий Михайлов – двадцатилетний рабочий лесозавода. Он изображал директора крупного завода. Савелий смущенно улыбался, потел, не зная, куда девать свои большие руки. Не спуская глаз с Саши, он застенчиво сел за стол, взял в руку кубик со шнуром, приложил к уху и тихим, глухим от волнения голосом сказал:

– Алло! Слушаю.

За кулисами и у окон послышался приглушенный смех.

– Я же говорила, чтобы не приходили на чужие картины! – рассерженно сказала Саша. – Мешаете.

Все поняли, что недовольство относится прежде всего к Савелию.

– Снова! – сказала Саша. – Держись увереннее. На меня не смотри. Ты же директор крупного завода! – А про себя подумала: «Ну что мы будем с ним делать!»

Савелий постоял за сценой, перевел дух и снова пошел к столу, низко наклонив голову, неестественно распрямляя и прижимая друг к другу пальцы опущенных рук.

– Еще раз! – сказала Саша и подумала: «Дать ему газету, что ли?» Она подняла с пола порванную газету. – Вот, возьми и читай. Входи и читай.

Савелий вошел на сцену с газетой в руках, но держал ее опять неестественно высоко и вверх ногами. По залу прокатился глухой смешок.

Саша чуть не плакала.