Агния Кузнецова (Маркова) - Мы из Коршуна

На камне появились мокрые Ванины руки, сильным рывком он выпрыгнул из воды, сел около девушек. Тонкие струйки стекали с его порозовевшего тела и сразу же высыхали на горячем камне.

во весь голос запела Саша, но, заметив, что привлекает внимание людей на пляже, замолчала и снова прилегла на камне.

После обеда попытались разыскать отель, где жил Владимир Ильич Ленин в 1908 и в 1910 годах, но никто из каприян, к которым обращалась Минна, толком этого не мог объяснить.

Один прохожий сказал:

– Я могу показать, где жил Максим Горький. Но это далеко, нужно взять такси.

Сибиряки с любопытством разглядывали высокого, худого, уже немолодого человека с седыми висками. У него были блестящие серые глаза, большой нос с крупными, выразительными ноздрями, напоминающий клюв орла. Одет он был небрежно, а это встречалось в Италии редко. На нем были поношенные, помятые брюки и клетчатая, несвежая ковбойка.

– Вы постоянно живете на Капри? – спросил Федор Алексеевич.

Итальянец охотно вступил в разговор. Прежде всего он назвал свое имя – Торквиний Маклий. Имя это ни о чем не сказало ни сибирякам, ни переводчице.

Торквиний Маклий сообщил, что на Капри он живет уже пятнадцать лет. Его двоюродный брат – владелец отеля. А сам он одинок и беден. Но он рад этому. Бедность и одиночество дали ему свободу. Он – художник. Он не гонится за модой, а пишет то, что подсказывает сердце, но его картины никто не покупает. Брат приютил его в маленькой надворной постройке типа сарая. Да ему ничего другого и не надо. Он доволен своей жизнью. Он любит Капри.

Художник говорил громко, быстро, горячо жестикулировал. Он не умел стоять спокойно: переступая с ноги на ногу, поворачивался, заглядывая в лица своих спутников. Руки его заметно дрожали, когда он подносил зажженную спичку к сигарете.

Взяли такси-кабриолет.

Поднимались в гору мимо фруктовых садов, высоких пальм и кактусовых площадок. Сибиряки в первый раз видели такие огромные кактусы – колючие и усатые, шароподобные и узколистые, кирпичного цвета, коричневые, зеленые.

Море здесь было как на ладони. На горизонте чуть улавливались очертания Везувия. Справа на горах виднелись дома Сорренто…

– Остановите, – сказал итальянец шоферу. – Вот в этом доме жил Максим Горький.

Одноэтажный дом. Одной стороной – на улице, три другие – во дворе. За железным забором сад. Из окон, что выходят во двор, Алексей Максимович видел море, горизонт, и за туманной далью сердце его чувствовало Родину. Теперь в этом доме живет врач, и он не очень радуется, когда русские его беспокоят.

– Ну, тогда мы не будем тревожить его покой, – сказал Федор Алексеевич. – Тем более, уже вечереет…

Заметили, что дважды шевельнулась занавеска.

– Елена Николаевна, а вы можете представить себе Алексея Максимовича на фоне этого дома? – спросила Саша и, не ожидая ответа, продолжала: – А я отчетливо представляю. Вот он стоит передо мной, с длинными волосами, чуть ли не до плеч, высокий и худой, больной – ведь у него туберкулез…

Художник поинтересовался, о чем говорит русская девушка, и Минна перевела ее слова.

– Нет, у Максима Горького волосы были не очень длинные, – возразил итальянец. – Я хорошо помню его. Я его даже рисовал.

– Вы видели Горького? Разговаривали с ним?

Художник рассказал, как еще мальчиком он каждое лето приезжал на Капри к дяде – владельцу того самого отеля, который теперь принадлежал его сыну, и часто встречал Горького у моря и на улицах Капри. Уже тогда Торквиний увлекался живописью, и внешность Горького, резко отличавшаяся от всех, кого он видел, очень понравилась юному художнику.

Он вспомнил, как однажды поднялся на скалу, где сохранились развалины замка императора Тиберия, и долго стоял на площадке на самом краю обрыва. Здесь, по преданию, бросали в морскую пучину людей, неугодных императору. Далеко внизу пенились волны. Во время прибоя они яростно бросались на скалу, словно пытались разрушить это страшное место. Торквиний рассказал, как он присел тогда на камень, расставил самодельный мольберт и стал рисовать. Вдруг он почувствовал, что за его спиной кто-то стоит. Он оглянулся и увидел Максима Горького. «Очень хорошо», – сказал русский писатель на плохом итальянском языке.

– Я до сих пор помню задумчивое и печальное выражение его глаз, грустно опущенные усы и глубокие складки между бровями. Когда он ушел, я тут же, по горячему следу, принялся рисовать его. И знаете, очень удачно схватил лицо и фигуру. Этот рисунок, уже будучи взрослым, я подарил одному русскому, – закончил художник.

Чтобы лучше осмотреть Капри, обратно ехали другим путем. Около лестницы, что вела к отелю «Белый кот», стали прощаться с итальянцем.

– Подождите. Мы хотим оставить о себе память, – с улыбкой сказала Елена Николаевна и подозвала к себе Ваню.

Ваня мгновенно исчез и через несколько минут снова стоял перед итальянцем, протягивая ему упакованный в целлофан нарядный карандаш «Великан» почти полуметровой длины. Художник был растроган. Он поцеловал руку Елене Николаевне, обнял Ваню и Федора Алексеевича, пожал руки девушкам и пообещал на память о себе подарить картину, изображающую Капри.

Вечером на Капри приехали Марчеллини и сценарист Аоста. Они пригласили сибиряков ужинать в тратторию.

Прямой и толстый ствол пальмы прорезал потолок траттории, сплетенный из соломы и украшенный фонариками. Разместились за столиками в низкой, скудно освещенной комнате.

Между собой и Ваней Роберто Аоста оставил пустой стул, и русские поняли, что он предназначен участнику партизанского отряда, который должен был приехать. Как же изумились сибиряки, когда в дверях появился их знакомый, Торквиний Маклий.

Аоста вскочил, приветственно замахал рукой, указывая на стул возле себя. Улыбаясь и кивая головой, художник подошел к столу своей осторожной, нерешительной походкой.

– Знакомьтесь, Торквиний, с нашими гостями из Советского Союза, – сказал Роберто Аоста и, к удивлению своему, услышал в ответ, что они уже знакомы.

– Ах, Торквиний, Торквиний! Знали бы вы, что ради вас все мы пересекли Неаполитанский залив, – громко и весело заговорил Аоста.

– Из-за меня?

– Да, из-за вас, – подтвердил Марчеллини и рассказал художнику об отце Вани.

– Иван Лебедев… Лебедев Иван, – задумчиво повторил художник, пытаясь припомнить имена русских, с которыми свела его судьба в те трудные годы.

Нет, такого имени он не помнил. В их отряде Лебедева не было.

– Но я свяжусь с бывшими партизанами из других отрядов, – быстро добавил он, прикасаясь к плечу Вани. – Я завтра же это сделаю. Завтра же. Вы не огорчайтесь. Мы обязательно что-нибудь узнаем.