Лев Правдин - Океан Бурь. Книга первая

Отхлестав сына, отец бросает ремень. В ту же секунду Васька бойко, как петух, взлетает на забор и, подтягивая штаны, начинает ругаться:

— Босяк несчастный, бандюга! Подожди, вырасту, я тебя еще не так вздрючу! Ты у меня по две недели сесть не сумеешь, на пузе ползать будешь…

А отец ходит по двору и хохочет.

— Смотри, как научился ругаться, собака! Молодец, Васька, главное, не тушуйся. Ну, ладно. На вот деньги, лети в гастроном. Жрать от этой физкультуры еще больше захотелось.

Пообедав, Капитон расстилает для просушки очередную партию холстов на дворе и, похаживая между ними, отгоняет кур и воробьев. В то же время маленькими опухшими глазками он посматривает в щели забора на соседний двор. Капитон подкарауливает художника Бродникова, для того чтобы потолковать с ним об искусстве, поскольку он считает себя художником и очень любит умные разговоры.

Как только Ваоныч появился на крылечке, потирая затекшие от палитры и кистей пальцы, Капитон поспешил к пограничному забору. Его толстое красное лицо медленно всплыло над забором, как поздняя летняя луна, когда она всходит над недалеким лесом.

Вначале показывается огненный чуб, потом лоб, весь какой-то измятый и складчатый. Вот выплыли кустистые светлые брови и маленькие бесцветные, но очень пронзительные глазки. Показался нос, похожий на повернутую хвостом вверх молоденькую репку. Ботва у нее коротко острижена и слегка распушена. Это у Капитона такие усишки. А губы у него почему-то очень светлые и кажутся голубыми на медном лице.

Положив толстые, в оранжевых волосах, руки на верхнюю доску забора, он сказал своим хриплым, задыхающимся голосом:

— Привет, холлека!..

Ваоныч как-то объяснил Володе, что Капитон хочет сказать «коллега», что значит товарищ по работе. Конечно, это должно быть обидно для Ваоныча. Он ничего не отвечает, но это не смущает Капитона. Вытащив из кармана маленькую черную шапочку, он натягивает ее на голову. И вот уже его лицо не похоже на позднюю луну. Оно напоминает теперь необычайно пузатый желудь, сорвавшийся с ветки, и даже кусочек этой ветки торчит на макушке.

— Беретка! — любовно сообщает Капитон. — Некоторые деятели теперь этакое носят. Моду, значит, соблюдают.

— Какие деятели?

— Ну, вообще… Свободной профессии.

— Ага! — смеется Ваоныч. — На барахолке приобрел?

Капитон, оглаживая берет, сообщает:

— Выменял. Вещь заграничная. У нас разве чего могут…

— Это верно, — соглашается Ваоныч, — производство очень сложное, колпачки эти, сложнее атомной станции…

Капитон вздыхает:

— Вот вы смеетесь все… А я разговорился на барахолке с одним соображающим человечком. Молодой такой, а, между протчим, тут… — Капитон постучал пальцем по своему жирному лбу. — Вот тут шарики играют. Сам-то он заграничными предметами интересуется и все мне объяснил про искусство. Какое передовое, а какое, значит, на сегодняшний день отстающее.

Ваоныч вдруг покраснел и громко, на весь двор, закричал:

— А ну слезь. Забор поломаешь. Тебе пить надо бросить да полечиться. А ты ходишь тут, трясешь своими коврами.

— Ничего. От моего художества морду еще никто не воротит. От покупателя отбою нет. А кричишь ты на меня от идейного несогласия.

— Что? — спросил Ваоныч.

— Идеи у нас разные. У тебя идея одна, у меня совсем наоборот.

Ваоныч расхохотался так, что даже долго не мог ничего ответить и только махал руками. Вдруг он оборвал смех и, вытирая слезы платком, серьезно спросил:

— А у клопа есть идея?

— Обязательно! — жарко подхватил Капитон и пояснил: — Как бы пожрать.

— Ну вот что, идейный ты мой противник. Идея может быть только у человека. И только убежденного в своей правоте. Ни у клопа, ни у скота идей не бывает. А пожрать или там побольше денег нахапать это не идея, а скотское стремление. Так что у нас с тобой даже идейных разногласий не может быть. Понял?

— Понятно… — протянул Капитон, — презираешь, значит.

Ваоныч с жаром подхватил:

— От всей души презираю всякое скотство в человеке. И тем более, если это скотство пачкает святую любовь к искусству. И того человека презираю, который спекулирует искусством.

Володе не все было понятно из того, что говорил Ваоныч. Ему сначала даже нравились яркие пятна на Капитоновых коврах, сказочные деревья и лебеди, нарисованные серебряной краской.

И Ваоныч заметил это. Он спросил:

— Красивые у Капитона ковры?

Попробуй-ка скажи, что красивые…

— Не знаю, — ответил Володя.

— Хитер, — осуждающе протянул художник. — А ты бы не хитрил со мной. Я тебя насквозь вижу. Честно скажи.

Володя честно сказал:

— Лебеди красивые.

— А ты настоящих лебедей видел?

— Нет.

Секунду подумав, Ваоныч вдруг схватил Володю за руку.

— Пойдем. Я тебе подлинную красоту покажу…

В большой светлой комнате, где художник работал зимой, сейчас было пустовато. Стояла только широчайшая оттоманка, обитая зеленым потрескавшимся репсом, да несколько старых холстов, прислоненных к стенам.

Тяжелый мольберт, новые картины, краски — все находилось наверху, на галерее. Там Ваоныч работал все лето до первых заморозков, там же и спал на старой раскладушке, застланной мохнатым оранжевым одеялом.

И в комнате, и на галерее Володя часто бывал, но он никогда и не помышлял проникнуть в другие комнаты. Там жила Елена Карповна. Должно быть, она и Ваоныча не очень-то допускала к себе, потому что он как-то вдруг притих и, прежде чем войти, осторожно постучал:

— Это я, мама, — тихо сказал он.

Замирая от ожидания необыкновенного, Володя на всякий случай отступил за спину Ваоныча.

Дверь отворилась. Они вошли. Володя разочарованно подумал: «Комната как комната, ничего особенного, кроме необыкновенной чистоты, нет».

Печь с вделанной в нее плитой свежевыбелена, стол, стулья, буфет — все блестит, как новенькое. На желтом полу ярко сверкают солнечные прямоугольники.

Еления сидела в кресле у стола и зубной щеточкой терла какую-то чугунную статуэтку. Не глядя на вошедших, она сказала:

— Каслинская. Восьмидесятых годов. Очень редкая.

И осторожно поставила статуэтку на полированную крышку стола.

— Ну, а ты зачем? — спросила она, указывая на Володю щеткой.

При этом она так строго посмотрела на Володины босые пыльные ноги, словно собиралась почистить их своей щеткой.

— Это я его привел, — сказал художник, разглядывая статуэтку. — Надо показать ему лебедя.

— Ну идите, — разрешила она. — Только ничего не трогать руками.

Она и на руки Володины посмотрела, как будто подумала: «А не почистить ли заодно и руки».

Вот она — тайная комната.

Художник исчез в темноте, а Володя, оставшись один на пороге таинственной комнаты, почувствовал сильное желание удрать. Кто их знает, что они прячут здесь в темноте? Все-таки это интересно, а удрать он всегда успеет. В комнате было темно и душно. Большое окно так плотно закрыто внутренней ставней, что в комнату не проникало ни единого солнечного лучика.