Юрий Гончаров - Последняя жатва

– Мать…

– А отец?

– Он на войне убитый…

– Так куда ж ты идешь?

– На станцию…

Катуховка была далеко, верст двадцать пять. Даже если малый вышел оттуда затемно, он не мог дойти до этого места. Значит, ночевал где-то в поле. Может быть, вот здесь, у реки, на траве. При нем не было ни мешка, ни сумки – никаких вещей. Нагнувшись, Петр Васильевич вгляделся в его зеленовато-бледное, с водянистой отечностью лицо и понял, что мальчишка изнурен голодом.

Петр Васильевич развязал свой мешочек, отломил кусок хлеба, протянул мальчишке.

Тот взял без радости, даже без охоты; равнодушно, медленно стал жевать, на минуту, другую останавливаясь с набитым ртом, все так же тупо глядя перед собой ничего не выражающим взглядом на блестящую поверхность однообразно текущей, завивающейся маленькими неглубокими воронками воды.

– Ты чего ж из дома ушел? – спросил Петр Васильевич, когда мальчишка сжевал хлеб и как будто немножко окреп.

– Есть у мамки нечего…

– А сколько вас у нее?

– Еще трое…

– И куда ж ты наладился?

– На станцию.

– Зачем?

– К тетке.

– А где она?

– В городе…

– Адрес ее знаешь?

Спина и плечи мальчишки гнулись понуро, придавленно, точно под тяжестью, которую не могли держать.

– Знаешь?

Мальчишка сделал головой едва заметное отрицательное движение.

– Как же ты ее сыщешь?

– Я у ней был, помню…

– Кем она там?

– На стройке. В подвале живет…

– Одна?

– Колька еще и Манька…

– Дети ее, что ль?

– Угу…

– Вот, и ты еще припрешься… Поворачивал бы ты домой!

– Не, туда мне не дойти…

Мальчишка знал, что говорил, несмотря на полудремотное свое состояние, – до Катуховки его уже не дотащили бы ноги. Да и к чему бы он пришел, что его там ждало? Путь ему был только один – вперед, в город; он хоть и разрушен войной, люди ютятся в нем по землянкам, по подвалам, но там дают по карточкам хлеб и другие продукты, и там еще можно на что-то надеяться, на какую-то иную, лучшую судьбу, возле тетки, что нашла себе пристанище в каком-то подвале-общежитии и работает на стройке. Инстинкт жизни направлял его верно, вот только не хватило сил пройти последние километры до станции, до железной дороги, до поезда, который увез бы его в город.

– Ну, пойдем тогда вместе… – сказал Петр Васильевич, подымаясь с корточек.

Мальчишка встал и медленно побрел. Петру Васильевичу пришлось совсем сократить свои шаги, чтобы мальчишка не отставал, тянулся за ним. Но он все равно отставал, а пройдя сотни две метров, остановился и сел в пыль дороги.

– Ты что? – вернувшись, склонился к нему Петр Васильевич.

– Ноги не идут…

Мальчишка опять тупо, без выражения смотрел перед собой. Уйди Петр Васильевич – даже не поднимет головы, так и будет сидеть в этой позе, как сидел в ней у мостика, перед ручьем.

– Ах ты, боже мой! – сокрушенно вздохнул Петр Васильевич. В то лето сердце его устало болеть и мучиться. Садясь семьей обедать иль ужинать, он стыдился есть положенный Таей на стол хлеб, зная, что его нет в соседних дворах.

Он опять развязал свой мешочек, отломил еще кусок хлеба, в полный захват руки, дал мальчишке, потом дал ему хлебнуть из бутылки молока – сколько в него влилось.

Они пошли вперед и не скоро, но все-таки без остановки прошли версты две, и мальчишка, отставая, отставая от Петра Васильевича, снова сел на дорогу. Опять пришлось дать ему хлеба и напоить молоком.

И так он скормил малому весь свой хлеб и споил ему все молоко – полностью истратил свой запас на предстоящий день и на обратную пешую дорогу, но все-таки привел пацана на станцию. Нести пустую бутылку не было смысла, Петр Васильевич бросил ее в придорожную канаву, а мешочек, сложив, сунул в карман.

У самой станции они расстались. Петр Васильевич взял направление в центр поселка, к райсобесу. Он уже опаздывал к назначенному часу и озабоченно думал – примут ли его, а ну как заставят приходить назавтра, и, значит, путешествовать ему в район еще раз. Мальчишка, мелко перебирая босыми ногами, побрел к вокзальному зданию, платформе. Доехал ли он до города, что с ним стало потом? Имени его Петр Васильевич не спросил…

Какой-то человек опускался по дороге к мостику на другой стороне лощины. В белой рубашке, белой парусиновой фуражечке, из тех, что шьют для курортников, с тощим рюкзачком за плечами.

Петр Васильевич прищурился, вгляделся – кто же это? Идет не спеша, будто ничто его не торопит… И походка, и облик – все у человека такое, что не похож он на своего, местного.

Человек ступил на мостик, и тут только Петр Васильевич его узнал. Феоктист Сергеич! С самой весны не видал его он, даже соскучился!

Феоктист Сергеич тоже узнал Петра Васильевича. Добрая стариковская улыбка поползла по его обтянутому дряблой кожей лицу, растягивая ее в одних местах, в других нагоняя сухие, мелкие морщины.

– А я дружка вашего, Митрофана, сегодня допрашивал – что ж это Петр Васильевич-то, скоро ли увидим? – еще с моста заговорил Феоктист Сергеич. – Капиталку, говорит, ему делают, а это дело не скорое… Ну, как она – капиталка?

– В ажуре. И подшипники коренные перетянули, и поршня заменили… – в тон Феоктисту Сергеичу усмехнулся Петр Васильевич. – Может, и доживем, что человека, как машину, будут чинить!

– Нет, уж такого, я думаю, не настанет… Сердце, что ни говори, новое не пришьешь. Хоть такие опыты и делают.

У самого Феоктиста Сергеича пошаливало сердчишко, только жаловаться на это он не любил, помалкивал. Проглотит незаметно таблеточку, а сам держится, вроде как ничего ему, все в порядке…

Зной уморил его, хоть и тихо он шел, и, свернув на лужок, к Петру Васильевичу, скинув с плеч на траву рюкзачок, Феоктист Сергеич приподнял парусиновую фуражечку и платком стал вытирать под ней лысую, в остатках серо-седых волос голову.

– У нас были? – спросил Петр Васильевич.

– И у вас, и в «Маяке», и в «Верном пути». Ночевал в «Пути». Поглядел их поля. Сегодня на ваши взглянул.. Сколько времени сейчас, не скажете, Петр Василич? Я свои часы вчера не завел, а теперь они стоят. По солнышку вроде уже к полудню.

– Начало двенадцатого… – отогнув рукав рубашки, посмотрел Петр Васильевич на свои наградные, с поцарапанным стеклом часы.

– Значит, можно не спешить, на трехчасовой успею.

– Долго на этот раз гостевали? – спросил Петр Васильевич.

– И долго, и мало. Три дня. Жарко больно, просто-таки невмоготу… У вас на правлении я на градусник глянул – ровно тридцать в тени… Ну и летечко бог послал!

Феоктист Сергеич по-стариковски неловко опустился на траву – передохнуть рядом с Петром Васильевичем, вытянул ноги в пыльных сандалиях. Штанины задрались, обнажились его белые худые лодыжки в рельефных, как голубые шнуры, узловатых венах. Тяжко, должно быть, ему на таких ногах ходить, подумал Петр Васильевич, поглядев на синие вены. А вот же – не дает себе покою человек…