Юрий Гончаров - Последняя жатва

Володька начал с того, что заговорил на собраниях. Косноязычно, не всегда к месту, не всегда понятно, но – заговорил. Передовику надлежит проявлять себя в коллективе, быть на виду, поддерживать мероприятия. Своих мыслей и фраз у него не было, зато их в изобилии подсказывали ему речи приезжих докладчиков, радио каждой своей передачей, каждый газетный лист, попавший на глаза; Володька прислушивался, запоминал, откладывал про запас, – когда-нибудь да пригодится. Одновременно он подтянулся в работе, перестал прогуливать без причины, спорить и ссориться с бригадирами, учетчиками, отказываясь от заданий, невыгодных по оплате. Напротив, в нужных случаях он стал даже выступать этаким безотказным трудягой, у которого интересы колхоза на первом месте, выше собственных. Раньше он кричал бригадиру: «Что я, ишак, задарма работать! Нашел дурака! Садись на трактор да сам и вкалывай, чего ты мне это дело суешь?!» Теперь от него чаще слышали совсем другое: «Надо – значит надо, о чем разговор!» Постепенно накапливал моральный капитал. К тому же Володька знал, в накладе он не останется, бригадир, агроном не забудут его бескорыстия: заставив его потерять на одной работе, они поправят его убыток на другой, даже с превышением.

В прошлую уборку погода стояла сухая, убирать требовалось быстро, чтоб не осыпался хлеб. Комбайнеры начинали, лишь только обсохнет роса, и глушили усталые моторы уже в полной тьме. Районная газета завела на первой странице «Доску почета» для рекордсменов суточных намолотов. «Силе» тоже надо было показать себя. Старые комбайнеры осторожничали. Вызовешься на рекорд, а комбайны не новы, никакой страховки от поломок, – только опозоришься и колхоз подведешь. Да и не шутка это – не слезать с мостика день и ночь. Молодые тоже уклонялись – не чувствовали в себе уверенности. Володька вызвался. Попытка – не пытка, испыток – не убыток. И пофартило. Комбайн не подвел, выдержал без единой остановки. Правда потом Володька все же простоял двое суток: менял сегменты ножа, муфту сцепления, ходовые ремни. Но рекордная по району цифра была за ним. Через день-другой эту цифру перекрыли, другие колхозы, другие комбайнеры выдвинулись вперед, заняли место на «Доске почета». Но райгазета, как положено, написала о нем заметку, поместила большой портрет. Номер этот долго висел на щите возле колхозного правления. Володька получил поздравительную телеграмму от районного начальства, красивую грамоту. Он делал вид, что совсем не заинтересован своей славой, ему это все равно – телеграмма, портрет в газете, флаг на мачте на колхозном току, с надписью на большом фанерном щите: «Флаг поднят в честь передовика уборки комбайнера Владимира Гудошникова, намолотившего за 22 часа непрерывной работы 1200 центнеров зерна…» Но наедине с собой Володька упивался своей победой. Дома, в одиночку, доставал районную газету и смотрел на свое лицо, перечитывал, что про него написано, хотя текст этот он знал наизусть.

Слава мелькнула, прошумела, как птица крыльями, и улетела к другим; еще продолжалась уборка, а рекорд его уже остался в прошлом, стал забываться, заслоненный новыми делами и событиями, и Володька тоже будто обо всем забыл, не слишком горюя, что слава оказалась быстротечной. Но это – только внешне, для людей. А про себя он переживал, что о нем уже не говорят, не пишут. Червь тщеславия уже прочно поселился в нем, рос, точил его изнутри и требовал, требовал себе пищи…

И все-таки настал такой день – нового его триумфа, когда опять все смотрели только на него, фамилия его звучала из громкоговорителей, в его честь гремели медные трубы оркестра, а он стоял на возвышении над толпой, с широкой алой лентой через плечо, фотографы лезли прямо ему в лицо линзами своих аппаратов, и очень высокие люди, недоступные в другие дни, теснясь, в очередь, подходили к нему пожать руку, поздравить с успехом, сказать, что он гордость своего района. Кто может забыть такое, пережив такие минуты – остаться таким же точно, каким был прежде?

И Володьке никогда не забыть этот майский день, соревнование пахарей.

Победу он одержал легко. Он даже не рассчитывал, что так будет. Думал: ну, раз соревнование пахарей, каждый колхоз выставит наисильнейшего богатыря, соберутся асы, а он будет среди них, как щенок. Приехал, глянул – кто же соперники? И сразу душа его будто воспарила: одна молодежь! Умелые, ничего не скажешь, не первогодки. Задору показали они много, но все же для них состязания были вроде игры, веселой и беззлобной, когда главное – это сама игра, азарт, возбуждение, а не выигрыш, не результат. А Володька, на последнем этапе, когда дошла его очередь показать свое время на вспашке, когда махнули перед ним флагом, пуская секундомер, рванулся на своем тракторе, как в смертный бой, – люто, яростно, стиснув зубы. Одолеть всех, любой ценой, чего бы ни стоило, кровью – так даже кровью! На первых же минутах всем стало видно, кто будет победителем. Он еще и загонки своей не закончил, а к нему уже ринулась толпа, крича, размахивая руками, кепками…

И эта слава, как все торжества, оказалась быстролетна, не слишком живуча. Через неделю пожелтела, истерлась на сгибах газета, в которой написали про состязания и опять был напечатан его портрет. Красную ленту чемпиона Володькина мать положила в комод, ее даже мало кто увидел в Бобылевке: ведь не наденешь ее на себя, не станешь ходить в ней по деревне…

Но сладкая и неистребимая отрава этой славы осталась в Володьке, окончательно повернув его на такой лад: если уж к чему-то стремиться, чего-то хотеть, ибо без целей и стремлений нельзя, пусто, скучно и бессмысленно, то только к таким вот дням, к таким минутам – с оркестрами и флагами, и кумачовой трибуною над толпой…

Время было уже около девяти. Через скверик в дом редакции прошло уже несколько человек: высокий худой парень в спортивной куртке на «молнии», другой парень – с фотоаппаратом на груди, тонконогая девушка в очках, еще две девушки, – они мелькнули так быстро, что у Володьки в глазах осталось только пестрое цветное пятно их коротеньких платьев.

Высокий парень в спортивной куртке был Володьке знаком, это он приезжал в колхоз в прошлом году, когда Володька дал рекордный намолот. Володька даже помнил его фамилию – Гущин, она была подписана под заметкой. И другого, с фотоаппаратом, он узнал. Тот снимал его для газеты, ставил у комбайна и так, и этак, приказывая смотреть то вдаль, то ввысь, то радостно улыбаться, то быть сурово-серьезным.

Для приличия Володька подождал еще немного, чтоб стрелки часов перешли за девять, и направился в одноэтажный домик редакции.

Он попал в узкий коридор с табличками на дверях, нашел ту, на которой было написано «Редактор». Взялся за ручку, но в коридор выглянул худой парень в спортивной куртке, сказал: