Юрий Гончаров - Последняя жатва

Жалея новый, необкатанный мотор, Петр Васильевич вел комбайн в Бобылевку медленно, на самой малой скорости. Мотор работал четко, ритмично, без всяких помех и перебоев, но опытному слуху Петра Васильевича в тугом его звуке была заметна излишняя жесткость, и он чувствовал внутреннюю натугу его еще не притертых частей: поршневых колец, подшипников, шестерен, передающих движение ходовому механизму. Невольно Петр Васильевич все время прислушивался к мотору, поглядывал на стрелки, показывающие температуру воды, давление масла. В дальнейшей судьбе комбайна эти первые часы, первые километры, отпечатанные на пыльном грейдере елочным следом его шин, – самые важные. Начал комбайнер обкатку правильно – и хватит у комбайна здоровья, выносливости на долгую жизнь. А можно и непоправимо его надорвать, даже еще до выезда в поле. И уж сколько потом ни старайся, сколько ни регулируй, а толку не добьешься, так и останется комбайн подранком с изначала, не проживет он своего нормального, положенного срока, будет своему хозяину только наказанием за небрежность и нечуткость, мукой во время полевых работ.

Уступив Митроше водительское место, Петр Васильевич выбирался из кабины на узкую площадку – постоять возле пышущего жаром дизеля, близко вслушаться в его мощный трескучий рев. Приборы – приборами, а свой глаз, слух, отточенное за долгие годы чутье скажут такое, чего не уловить никаким приборам.

Комбайн калило отвесное солнце, железные поручни жгли руки. Дизель мелко дрожал, еще чистенький, незапыленный, не измазанный в солярку и масло, в нем виделась, угадывалась радость работы, для которой он создан, рожден. Он охотно подхватил бы повышенную подачу топлива и взревел бы еще мощней, громче. Но день был все же слишком жарок, Петр Васильевич боялся перегреть двигатель, и, достигнув зеленой балки с ручьем, он остановил комбайн, заглушил мотор; пусть передохнет, торопиться некуда. Да и они с Митрошей пожуют. Из райцентра выехали не пообедавши, – не хотелось терять на столовую время.

Сошли к воде, ополоснули руки, лица. Тишина балки, лепет водяных струй нежили слух.

Митроша развернул газетный сверток. Перед самым выездом, зная, что нескорая езда продлится почти до вечера, а может, еще и постоять придется с какой-нибудь починкой, он смотался в коопторговский магазин, купил ветчины, банку кабачковой икры, круглый хлеб, баранок.

Митроша разложил все это на газете, накромсал складным ножом ветчину, хлеб, затем несмело, в некоторой нерешительности, присоединил к закуске бутылку черносмородиновой наливки.

Сговариваясь о покупках, бутылку не упоминали, это была уже личная инициатива Митроши, его творчество.

– Это ты зря… Потерпел бы уж до дома… – укоризненно произнес Петр Васильевич.

– Так это ж вроде ситра, какая в ней крепость? – с невинным видом сказал Митроша. – Выпил, дыхнул – и нету ничего, все испарилось. Машину-то надо обмыть? А то незаконно получается. Не будет она у нас исправно служить.

Митроша расправил помятые бумажные стаканчики, похоже, просто где-то подобранные, вероятно, возле мороженщицы, зубами сорвал с бутылки мягкую фольговую пробку. На запах черносмородиновой слетелись желтые осы, гнездящиеся в береговом обрыве, несколько штук тут же упало в стаканчики, в налитое вино. Митроша, вылавливая, поддевал их пальцем, а с пальца бросал в сторону, в ручей.

Не беря налитого стаканчика, Петр Васильевич потянулся к ветчине, хлебу, намазал ломоть кабачковой икрой.

– Василич, хучь малость, а прихлебни! – просительно сказал Митроша. – Все ж таки это… Новая, можно сказать, для нас жизнь начинается…

– Многовато за плечами годков – для новой-то жизни!

– Не то уж мы с тобой старики!

– А кто же мы?

Митроша не возразил, а, помолчав, выпив свой стаканчик, сказал даже совсем согласно с Петром Васильевичем:

– Да вообще-то – да… Эх, жизнь, – пролетела… Одно только и осталось – на пенсию. Сказать честно, позволял бы закон, – завтра же отчалил. Хватит, намаялся. Уже и силы нету изо дня в день до свету подыматься, беремя свое тянуть… А пенсию хучь какую-нибудь платили – и ладно. Детей на ноги поставил, сами живут, по своему направлению. Домишко есть, огород есть, картошку на зиму запасем, – чего еще нам с бабой нужно? Больших денег не наработал, так теперь, в такие-то свои годы, и подавно не забогатеешь… Дожить свое остатнее – да и конец, на вечный отдых…

Слова были о грустном, но Митроша говорил их без грусти и сожаления, Петр Васильевич даже подумал: завидный Митроша все ж таки человек, смерти и то легко ждет… Ведь так и умирать будет – запросто, буднично, не упираясь, а вроде бы исполняя должное: пришел срок, что ж поделаешь!

А жизнь-то, на поверку, действительно короткая, быстротечная штука. Ну что вот Петр Васильевич – заметил ее, может ли он сказать, что чувствует ее протяженность, что это немало – полста годов, которые он прожил? Он еще и не вкусил ее по-настоящему, все, что было, только вело к чему-то главному, так ему всегда казалось, что-то только должно открыться ему, распахнуться во всю ширь, а вот уже – и всё, о пенсиях, о вечном отдыхе разговор…

– Конечно, – сказал Митроша, наливая для себя новый стаканчик и о чем-то размышляя, – на таких бы машинах с самого начала работать, как сейчас в колхозы дают, нас бы с тобой подольше хватило… А то ведь как пришлось! Особенно после войны, вспомни. В эмтээсе нашем – что было, какое оборудование? Расточку цилиндров вручную делали, дрелью, ста потами исходили. Об точности и не спрашивай, лишь бы поршень влез… Трактора какие были, помнишь? Особенно те, из военных частей, списанные. Мучали их, бедняг, на фронте без всякой пощады, а потом мы их домучивали да сами муку от них терпели… Помнишь, как ты у оврага пахал, на самом краю, на «Удике» колесном, а полуось сваренная была, трах! – колесо в овраг, и ты за ним следом, с трактором, кутырмя… Как он тебя не раздушил-то, счастливо ты тогда отделался… А как у меня радиатор паром рванул, кипятком меня всего ошпарил, помнишь? Вот они – метки… – Митроша вытянул кисти рук с бледными, глянцевитыми пятнами на коже, следами давнего ожога.

– Что старое пересчитывать… – сказал Петр Васильевич. В мыслях у него, разбуженные воспоминаниями Митроши, тоже проходили разные картины прошлого. – Все то ушло, одни мы с тобой помним, да такие же вроде нас, старики… Такой период был. Так, значит, нам выпало – в такое время потрудиться… А то б того не было, что нынче.

– А кто это помнит, учитывает? Уважение за это хучь какое нам есть? – сердито взъерепенился Митроша.

– А какой тебе особый учет, уважение? Ты вот про себя знаешь, что не зря свой труд отдавал, и я знаю – вот это главное.