Юрий Гончаров - Последняя жатва

– А я вот как раз этого не желаю, – с упрямой, настойчивой силой подчеркнуто сказал Володька.

– Но почему, почему, что за резон тебе? Не понимаю. Объясни.

– Чего объяснять? Не желаю. Вот и все объяснение.

– Какое же это объяснение? – Волнуясь, Люба опять прикоснулась ладонями к вискам; должно быть, их ломило от напряжения, и она пыталась успокоить боль. – Если бы вот так зависело от меня, клянусь, я бы тебя ни минуты, ни секунды не неволила… Может, у тебя еще надежды какие-то… Насчет любви ты бросил, – это пустые слова, играешь ты ими только. Неужели ты вправду рассчитываешь, – пытливо, с недоумением взглянула она на Володьку, – что так вот, насильно, не считаясь с чувствами, можно чего-то достичь, сладить, скрепить? Ведь тогда это уже не семья, а рабство, плен, средневековье какое-то…

Она продолжала говорить, то – прямо Володьке, то – как бы размышляя вслух; тесно сжатые ее пальцы белели на сгибах, это была ее привычка – нервно мучить свои руки, когда она волновалась, говорила то, что было ей непросто, трудно сказать. Володька слушал, но как-то все отдаляясь от смысла, а затем и от звука ее слов. Его захватывало, забирало опять появившееся в нем чувство, что, как бы ни горячилась, сколько бы ни доказывала Люба, что ничего уже между ними не осталось, – все-таки не кончилась, существует его власть над нею, Люба все еще принадлежит ему, даже вот такая – отстраненная, все про себя уже с ним разорвавшая, полная непримиримой враждебности к нему, негодования…

Рукава ее штапельного халатика сдвинулись, обнажив худенькие запястья с голубизною жилочек, голые руки виделись в глубине широких рукавов почти до локтей; смуглые, в загаре, колени ее тоже были открыты Володьке, выступали из-под края халата. Они притягивали Володькин взгляд. Он совсем отключился от разговора, перестал слышать Любу – у него точно наступила какая-то глухота. В груди его стало душно, тесно… Он рывком вскинулся с табуретки и грузно опустился рядом с Любой на диван. Пружины громко заскрипели, продавливаясь до самого конца. Володька молча сдавил своими широкими, намозоленными, твердыми как камень ладонями тонкие Любины запястья. Она, осекшись, остановленная на полуслове его броском к ней, взглянула в его мелкие, суженные глаза, поняла, что у него за этим взглядом, что он предвещает, – ей было хорошо знакомо такое внезапное, решительное начало. Она отдернулась от Володьки, потянула к себе руки. Но он не отпустил.

– Ты что, сбесился? – сказала она, расширяя глаза, с испугом, возмущением, пытаясь встать с дивана, подняться на ноги. – Пусти! – дернула она свои руки изо всех сил.

Володька усмехнулся этим ее попыткам: против него она была слаба, бессильна, как ребенок: ни рук вырвать она не могла, ни даже отодвинуться от него, подняться с дивана; он держал ее без всякого напряжения, почти не затрачивая усилий.

– Пустые слова, говоришь?.. Ах ты, кошечка царапучая…

Володька резко обхватил Любу одной рукой за спину, сдавил так, что хрупнули ее ребра, притиснул к себе. Она задохнулась. Ухмылка играла на Володькиных губах. Он близко, не спеша приблизил свое лицо к ее лицу, жарко, с шумом дыша. В глазах его читалось: ну, что ты со мной сделаешь, хочу вот – и буду тебя целовать. И вообще все, что захочу…

Люба, перепуганная, с лицом, искаженным брезгливостью, гневом, выворачивала свою голову так, этак, дергалась из Володькиных рук.

– Ты сумасшедший! Ты же просто насильник! Ты…

Левой рукой Володька нащупал поясок ее халатика, дернул, поясок разорвался. Рванул борта халатика, обрывая пуговицы. Они со стуком посыпались на пол. Опрокидывая Любу, он бросил ее на скрипящий пружинами диван. Отдаленно, как будто бы даже не в его мозгу, на миг лишь мелькнуло – дверь не заперта, кто войдет, заглянет в дом, и вот они, прямо против двери…

Федор Данковцев наконец-то собрался покрыть веранду шифером. Он пристроил ее к дому пять лет назад, шифера тогда не достал, покрыл старым железом, но его надолго не хватило: крыша во многих местах текла, и латки уже не помогали.

Босой, в драных штанах, в голубой трикотажной майке на белом теле, – в буром загаре были только его голова, шея да кисти рук, так что издали казалось, будто Федор в перчатках, – он возился наверху, на досках решетника, укладывал шиферные листы, сверлил их дрелью, приколачивал гвоздями. Жена его Марья Матвеевна, повязавшись фартуком, стирала во дворе, в корыте, и, когда было надо, отряхнув руки от воды и мыльной пены, по зову мужа подавала ему с земли очередные шиферные листы.

Федор Данковцев выпросил себе у Ильи Ивановича этот день, чтоб поработать на своем дворе. Комбайн его налажен, прошел проверку на готовность, товарищам он тоже помог, – самый раз сейчас заняться крышей. А то как пойдет уборка да следом вспашка зяби, озимый сев, от работы уже не оторваться, и опять останется веранда на зиму с худой кровлей. Не дело это. Так и вся веранда пропадет.

– Гляди, Алешка! – сказала Марья, застывая над корытом, с руками, опущенными в пенную воду.

Серединой улицы, широко, весело шагая, к дому приближался Алексей, младший брат Федора, – с туго набитым рюкзаком за спиною. От духоты и полуденной жарищи лицо его было распаренным, красным, в поту. С ним рядом шагал незнакомый парень, ростом пониже и возрастом помоложе, с усиками, в рабочей куртке и тоже с вещевым мешком за спиной.

– А говорили, они только послезавтра приедут…

Марья принялась поспешно вытирать о нестираное белье руки.

Федор, вглядевшись, тоже оставил молоток, гвозди, стал слезать по приставленной лестнице на землю.

Про то, что из города приедут на уборку заводские рабочие, было известно давно. Они и в прошлом году приезжали, и в позапрошлом. Федор с Марьей знали, что в это лето рабочие будут с Алешкиного завода и Алешка приедет тоже. Сам напросился. Механизаторские навыки он еще не позабыл, потрудиться на свежем воздухе – это тот же курорт, – так объяснил он свое желание брату и Василию Федоровичу. После города поработать в поле, конечно, приятно. Но верней всего – Алешке просто хочется подкалымить. За посланными на уборку завод сохраняет бо́льшую часть месячного заработка, да еще колхоз будет платить от выработки, со всеми надбавками и премиальными, как своим людям. В прошлые годы заводские работали помощниками комбайнеров, и заработки вышли у них неплохие. А Алексею Василий Федорович обещал дать комбайн. Есть один без хозяина. Его уже совсем было бросили, стали потихоньку растаскивать, а потом председатель передумал, приказал это дело прекратить, комбайн наладить. Все-таки лишняя машина. Не помешает. Мало ли что случится на уборке. Бывает, вдруг – авария за аварией… Если слово свое Василий Федорович сдержит, то Алексей огребет очень даже приличные деньги. Вполне хватит на новый мебельный гарнитур. Алешкина жена мечтает сменить обстановку, поставить в квартире румынскую мебель. Все знакомые уже обзавелись, и она не хочет отставать.