Юрий Гончаров - Последняя жатва

Надо было подумать о дровах для вечернего костра. Петр Васильевич обошел всю поляну, пошарил в кустах, в сарае, собирая все, что могло пригодиться: палки, сучья, магазинные ящики, завезенные сюда по разным поводам и случаям, обрезки досок и жердей. Все это он свалил кучей возле старого кострища. Делать стало больше нечего. Петр Васильевич опустился по соседству с черным угольным кругом на короткую суховатую траву, лег на спину, подложил под голову руки.

И кости, и тело его влекло к неподвижности, отдыху. Собственно, он так и не отлежался дома, не прибавил сил; как пришел из больницы – сразу же включился в работу. Да в какую! Когда оказалось, что «Колос» надо отдать, – что им оставалось с Митрошей? Только работать по десять, по двенадцать часов, чтобы оживить, наладить свой старый «Эс-ка». А уж когда возьмешься за дело и оно на тебе – где уж там оберегать себя, помнить о своих недугах, советах врачей? В груди, там, где когда-то болело, сызнова, моментами, появлялась глухая ломота. Что-то слышалось, ныло и сейчас. Петр Васильевич не хотел думать, что это прежнее; просто, наверно, оттого, что уж очень натрудил он себе плечи и спину, когда они с Митрошей снимали и опять ставили на место молотильный барабан, регулировали решета и надо было залезать внутрь комбайна и работать там в согнутом, неловком положении. Ничего, теперь уже так не придется; после того, с чем справились, что сделали, косьба – это отдых: только сиди у штурвала…

Бледная сиреневая мгла бесконечно высокого неба вливалась в глаза Петру Васильевичу. В детстве он любил лежать вот так запрокинуто и смотреть; уходила куда-то из-под него земля, казалось – сам плывешь в просторе неба, в его синеве, вместе с облаками и ветром, и все тело наполнялось светлой радостью этого полета в такой немыслимой, прозрачной чистоте.

Но сейчас только грустно было Петру Васильевичу.

Люба совсем невесела, сникшая, потухшая, на лице ее серая тень. Раньше она все же делилась с ним своими мыслями, переживаниями, – и ей становилось легче, и ему. А теперь замкнулась, молчит. Всего себя отдал бы Петр Васильевич, не задумавшись, чтобы только согнать с Любы эту хмарь, вернуть на ее лицо хотя бы одну ее прежнюю безоблачно-светлую, как в девчоночьи, дозамужние ее годы, улыбку… А он даже слов не может найти в себе таких, чтобы они оказались нужны Любе… И тоже молчит, только мучается от ее муки…

Андрюшка вчера потихоньку утащил из дома молоток, гвозди и стал забивать в лавочку. Игрушки уже мало занимают ребят, рабочий инструмент им интересней… Растут… Время – быстролетно, и ведь совсем недолго, когда подымутся они от земли, вымахнут в полный рост и тоже начнут свой путь, без опоры на старших. Как-то сложится их судьба, что им подарит? Этого ему уже не узнать, не увидеть… Не пожалеют ли они когда-нибудь, что родились в этот мир, чего больше придется на их долю – добра или зла, радостей или печалей?

Любе, как видно, уже не улыбнется судьба, жребий ее выпал – и вот таким оказался он…

А с какого счастья начиналось все когда-то… Война была еще в середине страны, вокруг было столько убито, растерзано, таких же молодых, сильных, здоровых, как он, так же хотевших жить, и много-много еще должно было умереть на дымных полях сражений, а он вдруг увидел, осознал, что он пощажен и будет у него долгая, бесконечная, как казалось тогда, в двадцать лет, жизнь впереди и все, что она означает, и дети, и внуки… Весной сорок третьего года, отпущенный из госпиталя, в солдатской шинели, с вещевым мешком, хромой, шел он в свою деревню на костылях, обмотанных бинтами там, где они упирались в подмышки, шел медленно, долго, несколько суток, от Таловой, где ему пришлось вылезти из вагона. Дальше, к Воронежу, еще не залатали как следует пути, и поезда ходили слабо, подолгу застревая на перегонах, станциях и полустанках. Петр Васильевич надеялся, что пристроится на какой-нибудь попутный транспорт, но подъехать было не на чем: на деревенских проселках, тонувших в грязи, не встречалось машин. Бабы, детишки, старики копали лопатами огороды, и каждый, завидев ковыляющего солдата, выпрямлялся, застывал, смотрел напряженно, гадая – кто это бредет, не свой ли, местный? А у иных, должно быть, заходилось сердце и холодели ноги – от сходства Петра Васильевича с тем, кто на фронте, кого ждут, от кого давно нет вестей… И во всех взглядах Петру Васильевичу виделось тогда, читалось одно и то же – что он счастливец, выпала ему редкостная удача: хоть такой, покалеченный, но все-таки он выжил, идет назад, несет в свой дом, в свою семью праздник, которого не всем дождаться…

Митроша появился уже в начале сумерек. Мягко, беззвучно подкатил «Жигуль», – Петр Васильевич услыхал его, когда он, горячий, пыльный, уже въезжал на стан.

Митроша выбросил из кабины на землю пару матрацев, одеяла, подушки без наволочек, в серых наперниках. Из багажника вынул ведро с картошкой.

– Испечем, – сказал он. – Я и сольцы захватил, и хлеба. Заждался небось? Да из-за барахла этого целая морока вышла. Ключ от кладовой затеряли!

Еще из багажника Митроша вынул молочную флягу с водой, сыпанул из плетенки прямо на землю яблоки, – видать, специально заворачивали с Лешей в колхозный сад.

Петр Васильевич не сразу заметил, что в машине с Митрошей приехал еще один человек – сухой и длинный, в белом картузике. Он скромненько выбрался из автомобиля и остался в сторонке, как гость, который еще не уверен, уместно ли его присутствие. И только еще раз глянув в его сторону, Петр Васильевич по-настоящему заметил его и узнал: да это же Феоктист Сергеевич, «главный районный агроном»! Со своим неизменным зеленым рюкзачком, в знакомых пыльных сандалиях, стоптанных на колхозных полевых дорогах.

– Не помешаю?

– Чем же вы можете помешать, Феоктист Сергеич! – Петр Васильевич пошел к нему навстречу, крепко потряс его сухую, костистую руку. – Как это вы сюда догадались?

– Митроша меня зазвал. Увидел, говорит – поехали, поглядите, как мы завтра косить начнем.

– И отлично, будете вроде как от общественности инспектором по качеству…

– На таком шарабане только качество и показывать. С другого конца! – отозвался Митроша. – Я Феоктисту Сергеичу уже рассказал, как нас с «Колосом» обставили… Как мы себя уже в королях видели, радовались – ну, хоть напоследок сладко поживем, поработаем!

– Ладно, не горюй, – оборвал друга Петр Васильевич. Сам он уже не горевал. Даже почти выбросил из памяти, что был у них «Колос», точно случилось это давно, много-много времени назад. Хотя, если совсем по-честному, на сердце все же горчило.

– Ну, счастливо! – сказал из-за руля Лёша и рванул с места с излишним газом, так что с пробуксовкой крутнулись задние колеса. С Василием Федоровичем он ездил аккуратно, а когда один – лихачил и машину нисколько не жалел.