Юрий Гончаров - Последняя жатва

Завтра утром, заключил Василий Федорович, предельный срок, агрегат должен действовать. И с гарантией, что больше не остановится, исправно отработает всю уборочную до конца. А если этого не будет – пусть Илья Иванович пеняет тогда на себя. Ни разу Василий Федорович еще не наказывал главного инженера, но – что заслужил, то заслужил…

С Ильей Ивановичем у председателя была многолетняя дружба. Это он, Василий Федорович, когда Илья был еще парнем, трактористом, заметил его техническую одаренность, сметливость, подал ему идею насчет института и потом всячески поддерживал и опекал его в учебных делах, старался, чтоб работа оставляла ему побольше времени для учебников и чертежей. И поэтому вести с главным инженером, которого он сам выпестовал, этот напряженный, резкий разговор и заключить его такой угрозой – Василию Федоровичу было тяжело и неприятно.

Он отошел к своей машине, сел, по прежде чем ехать, достал из кармана таблетку валидола и сунул под язык.

– Куда теперь? – опросил Леша.

– Поехали! – махнул рукой Василий Федорович вперед, просто в пространство.

Леша плавно тронул, поехал небыстро.

Василий Федорович, с отключенным лицом, с которого еще не сошла краска, более, чем обычно, отяжеленно покачивался в мягком кресле.

Навстречу пылил оранжевый «Москвич» Капустина.

– Останови, – сказал Василий Федорович.

Остановился и «Москвич», поравнявшись с «Жигулем». Вылез Капустин – широкогрудый, в клетчатой ковбойке, с буйной копной волос, выгоревших светлыми островками.

– Откуда?

– Проехал по полям, глянул, как работают. Простоев пока нет.

– Пшеницу не кончили?

– Добирают, – сказал парторг. – Быстро, в общем, скосили.

– Зерна много теряют?

– В полове зерна нет, я проверял, комбайны вымолачивают полностью. При выгрузке, бывает, чуток мимо кузова сыпанут… Но вообще-то, конечно, могли бы чище работать. Может, оттого, что еще не приладились…

– Поедем, поглядим.

Василию Федоровичу не хотелось появляться в правлении неостывшим. Там его наверняка ждут с какими-нибудь делами, просьбами, наверняка какие-нибудь происшествия. Он знал свою подверженность цепной реакции: подсунется под такую его руку какой-нибудь пустяк – и легко сорваться опять, накричать на безвинного человека. Лучше проветриться на степном ветерке, успокоить себя той отвлекающей отрадой, что есть в быстром лете машины по накатанным полевым дорогам.

Леша знал, что надо сейчас Василию Федоровичу, и разогнал «Жигуль». Засвистел ветер в квадратном проеме открытых боковых окон. Тусклое солнце вспыхнуло па пыльном капоте, заставляя сощурить глаза.

Сердце, несмотря на таблетку, продолжало ныть, и все тело Василия Федоровича было налито какой-то тупой усталостью.

Да, усталости в нем все больше и больше. И не проходит уже она с отдыхом, как раньше, а так и остается внутри, лежит и давит каменными своими пластами. Усталость не от работы, не от самих дел, за которые он отвечает, за которые с него спрос. Сами дела не могут так утомлять, они интересны, от них даже бодрость и новые силы, когда что-то выходит. Получается, усталость в нем оттого, что рядом с хорошей, радующей работой немало и такого, что тормозит и нарушает планы, подчас даже ставит их, а то и весь колхоз, в критическое положение. Вот хотя бы эта история. Сколько таких стычек приносит ему каждый день! Причем случай с Ильей Ивановичем не такой уж типичный. Илья Иванович не лентяй, не безразличен к делу, он как раз старательный, выкладывается, как только может. Но нет у него административной жилки, и еще он просто зашивается, слишком много на него взвалено, не умеет за всем досмотреть, всюду успеть. Гораздо чаще бывает хуже, вот как в случае с шабашниками, что схалтурили, только бы сорвать деньги. Или как поступили свои слесаря, что недавно занимались починкой агрегата и выполнили это спустя рукава, во время работы выпивали, тоже – те же шабашники… А сколько вокруг просто лени, всякого нерадения, расхлябанности, разгильдяйства, такого, с чем Василию Федоровичу приходится непрерывно и беспощадно каждый день воевать, потому что иначе нельзя, иначе и хорошая работа погибнет, сойдет насмарку, не принесет никакого проку. Вот куда тратится львиная доля его энергии, нервов, здоровья. А вовсе не годы виноваты, не трудности председательской должности. Если бы ничего этого не было, ничего этого не знать, будь все честны и добросовестны – сколь легче и радостней был бы его председательский труд. Ведь это – творчество, сродни любому другому, с такими же высокими взлетами воображения и волнующих страстей, в нем одновременно вдохновение художника и полководца: задумывать, намечать, видеть мысленно, каким через год, через три, через пять лет будет хозяйство, что оно будет давать, как облегчится труд, какими достатками наполнится каждый колхозный дом, и вести людей в эти желанные дали…

– Сверни-ка, – тронул Василий Федорович за локоть Лешу.

«Жигуль» погасил скорость, запрыгал по мелким бороздам чисто убранного поля. На нем сеяли горох, да он не получился, сушь не дала налиться стручкам; желто-зеленую ботву свезли коровам, а поле поднимали под зябь. По дальнему краю шел оранжевый «Кировец» на гигантских, выше «Жигуля», резиновых колесах, тащил за собой ленту черной как смоль земли.

Василий Федорович доехал до края пахоты, посмотрел на отвесный срез почвы: глубоко ли берут плуги. Он невольно залюбовался жирной, густой чернотой земли, под верхней сухой коркой сохранившей рассыпчатую рыхлость. Земля всегда была интересна, притягательна для Василия Федоровича, даже как-то вкусна ему, его глазам и чувствам. Совсем по-крестьянски, как делали его отец и дед, а до них, наверно, незнаемые им предки, Василий Федорович любил брать комья и разминать в ладонях, чувствовать совсем живое их тепло, улавливать пахучее их дыхание, снова и снова, как всю свою жизнь, восторженно и преклоненно думать – какое это богатство, вот эта простая, нехитрая с виду земля, как выше оно всех придуманных людьми сокровищ, потому что оно истинное, безусловное и ничем не заменимое: лишь пока она есть, земля, пока она жива, родит и кормит, живет и будет жить и сам человек…

Василий Федорович и в этот раз подержал земляные комья в руках, испачкал пальцы в их благородной черноте, посмотрел вслед трактору – как быстро и широко растут за ним бугристые борозды. Поговорил с Капустиным: неужели не переломится погода и дальше, до самой осени, будет все время только сушь да сушь? Может, не стоило бы сейчас поднимать поле, подождать бы с ним? А то ведь совсем иссохнет оно до посева, плохо придется семенам… Ну и год же несуразный! Все перекосил, весь порядок, и не знаешь теперь – как лучше, как выгадаешь, как прогадаешь…