Андрей Черкасов - Человек находит себя

— Это… э-э… — замялся Костылев.

— Это легкая жизнь для себя за счет других, — заметил Ярцев, сидевший в стороне.

— Я руковожу всеми сменами, я начальник и отвечаю за всё. Их успехи — мои успехи, их неудачи — мои…

— Хватит паясничать! — Токарев тяжело опустил руку на стол. — Выкручиваетесь, Костылев. Крупинки вашей нет в том, что завоевали два ваших мастера — Любченко и Озерцова, крупинки!.. Слышите?.. Разве только камни, которые вы бросали им под ноги! Давайте-ка начистоту! Кого вы пытаетесь обмануть? Токарева? Гречаника? Ярцева? Тернина? Кого еще? Вам удалось бы это, кабы обманывали каждого поодиночке! Но коллектив, партийную организацию вам обмануть не удастся!

— Вот что, Костылев, — сказал Ярцев, вставая и подходя к столу Токарева. Он наклонился вперед и оперся о стол обеими руками, — что решит директор, — дело его, но мне думается, с вами нам больше не работать. Знаете, как поступают с солдатом, если он вдруг начал стрелять по своим? Но где-то вы еще будете работать все равно, не знаю, где и кем, однако хочу сказать вам о просчете, который допущен вами. Не смотрите на меня так! Именно просчет, поскольку у вас были и расчеты. Вы избегали учить людей, потому что вы понимали: их рост — ваша могила. Вы копали ее, думая, что возделываете цветочную клумбу возле вашего дома, и отдыхали, сидя на самом ее краю. А люди переросли вас. Советую подумать об этом на будущее.

— Ну, Костылев, что скажете? — медленно проговорил Токарев по-прежнему с чуть брезгливой гримасой.

— Михаил Сергеевич, мне бы… я прошу вас… несколько слов наедине, пожалуйста, — делая скорбное лицо, заговорил Костылев.

— Мы и так наедине, — ответил Токарев, — вы, Костылев, и коллектив, который вам хотелось обмануть.

— Я прошу вас! — повторил Костылев тускнеющим голосом.

— Хорошо. Товарищи, оставьте нас на минуту.

Когда все вышли, Костылев проговорил, почти приникая к столу, возле которого сидел:

— Одна просьба! Вам она ничего не стоит! Дайте мне возможность уйти по собственному желанию!

— Так же, как ушел мастер-изобретатель Серебряков?

И это было последним, сокрушающим ударом. Костылев весь как-то сплющился, втянулся в кресло, как улитка в раковину, стал маленьким и сгорбленным. Последним усилием воли он попытался овладеть собой, потому что обладал неистощимым запасом нахальства, Он повторил просьбу.

— Боюсь, что уйти вам придется по собственному нежеланию работать с коллективом, Костылев.

Токарев встал.

— У вас есть что-то еще ко мне?

— Я прошу вас… Я вас очень прошу! — уже совсем открыто взмолился Костылев. — Вы не теряете ничего, а мне надо работать! У меня семья! Михаил Сергеевич! Я прошу…

Он говорил и упрашивал, давал всевозможные обещания, не вдумываясь даже хорошо в свои слова. Ему важно было одно…

Неожиданно открылась дверь. За ней стоял Ярцев, из-за плеча которого выглядывало унылое, помятое лицо Шпульникова.

— Можно к тебе, Михаил? — Ярцев переступил порог. — Пока ты не кончил разговор, есть одно дело. Шпульников, пройдите. Да, наверно, и всем можно? Товарищи! Александр Степанович, где вы? — обернувшись, позвал Ярцев. — Давайте сюда с Терниным.

— Говорите, Шпульников! — сказал Ярцев, когда все вошли.

Шпульников стоял посреди кабинета, беспокойно озираясь и косясь на Костылева. Его привел сюда страх. Он знал: конечно, Костылев наговорит на него, обольет грязью. Кто-кто, а Шпульников-то своего начальника знал лучше, чем все остальные. Пускай же и Костылев знает его, Шпульникова! Он только что признался Ярцеву в том, что больше года скрывал известное ему присвоение «новиковской фрезы». Сейчас, промаявшись с минуту, он рассказал это еще раз Токареву.

— Уговорил он меня, умаслил, — снова покосился Шпульников на бывшего начальника. — Сто рублей отвалил с премии.

— Ложь! — крикнул Костылев, вскакивая. — Это мое, кровное!

— Тихо! — Токарев гулко ударил по столу зажатым в кулаке карандашом. — Сядьте, Костылев.

— Сейчас мы внесем ясность, — сказал Ярцев, направляясь к двери. Распахнув ее, он позвал: — Товарищ Новиков!

Илья, растерянный и немного сконфуженный, вошел в кабинет. Ярцев распорядился сразу послать за ним, как только Шпульников рассказал об этой истории. Когда Илья услышал вопрос Токарева, увидел пришибленного, сидевшего в кресле Костылева, радостное удивление появилось на его лице.

— Я у главного инженера тогда был, да доказать-то чем?.. А этот, — мотнул он головой на Костылева, — пригрозился из цеха выгнать. Я и утих… До того-то времени досыта уж нагоняли повсюду…

Глаза Костылева сузились и заметались по-крысиному. Пальцы судорожно вцепились в подлокотники кресла…

— Товарищ Новиков, — неторопливо и раздельно произнес Токарев, — в нашей стране авторское право охраняется государством. Вы можете привлечь Костылева к судебной ответственности за присвоение…

Токарев говорил, а Илья стоял все такой же растерянный и сконфуженный. Костылев уставился на угол стола. Каждое слово директора ударяло его как пудовый молот.

— Ты вот что, парень, — сказал Тернин Илье, когда Токарев кончил говорить, — приходи в фабком, поможем тебе оформить…

Гречаник ушел от Токарева, испытывая сильное возбуждение, хотя еще не разобрался, какими чувствами оно вызвано. Важно было другое: возбуждение это рождало беспокойство, толкало к немедленному действию, заслоняя прежние сомнения.

Гречаник долго ходил по цехам. Останавливался у станков, доставал из-под стекла эталоны, сравнивал с рядовыми деталями. И удивительное дело: либо эталоны нельзя было отличить от сделанного в цехе, либо они выглядели даже хуже.

Домой он не пошел. Сбросив прямо на диван в кабинете свою меховую куртку и барашковую шапку, зажег настольную лампу и долго ходил взад и вперед, заложив руки в карманы.

Теперь он полностью убедился в том, в чем хотел убедиться как можно скорее: эталоны отстали! Почти все отстали!

Возбуждение несколько улеглось. Многое вспомнилось ему сейчас: партсобрание, где он защищал свои убеждения; крадущийся, волчий подходец Костылева. «Игрушки они игрушками и останутся… умным людям на забаву…»; вся утомительная, похожая на тяжкую затяжную болезнь, перестройка, которая и до сих пор не кончилась. Он, Гречаник, участвовал в этой перестройке, руководил ею… Руководил ли?

Да, бывает так… Сам идешь, а душа не двигается, тянет назад, как тяжелый камень. Это значит — не двигаешься и ты, только вид делаешь, что идешь. А новое уходит от тебя вперед далеко-далеко…

Что он делал до сих пор? Что? Старел! Старел оттого, что новое не вошло в него полгода назад, не стало делом его души.

Свет от уличного фонаря радужными искрами зажигал морозные узоры на стеклах. Гречаник сел за стол и быстро стал записывать: