Андрей Черкасов - Человек находит себя

«Собрать мастеров… Эталоны заменить… Решить с перегрузкой Сысоева…»

Против этой последней записи он поставил жирный вопросительный знак и задумался. Сергей Сысоев слишком много тратит времени на приемку множества некрупных деталей, на их пересчитывание, на разбраковку.

Внезапно пришла мысль. Нужно сделать ящики… Нет, даже не ящики, а… небольшие прямоугольные проволочные корзинки. Каждая — для определенной детали. И в каждую должно входить определенное число деталей, ну, допустим, пятьдесят штук… Тогда рабочие будут получать детали в таких корзинках, обрабатывать их и сразу укладывать не на стеллаж, а в такую же корзинку — контейнер. Контейнерная подача деталей! Порядок в цехе, порядок в учете!

— Делать! — Гречаник решительно полез в ящик стола за бумагой. Бумаги как назло не оказалось, но в левом ящике сверху лежал сложенный вчетверо большой лист. Гречаник начал писать и считать на нем. Исписал чистую сторону, развернул…

Перед ним были рисунки, еще в октябре принесенные скрипичным мастером Соловьевым, — орнамент для новой мебели. А Гречаник тогда совсем про него забыл.

Он смотрел на строгие, вдохновенные линии и чувствовал себя виноватым. «Нехорошо! Старик столько вложил в это, а я… в столе продержал… Нехорошо!»

Но понемногу мысль принимала другое направление… Сколько рук, сколько сердец трудится, над тем, чтобы делать хорошие, по-настоящему красивые вещи! Сколько бессонных ночей, нервов, поисков, изорванных в клочья черновиков! Вот оно, замечательное искусство созидания!

Гречаник бережно сложил лист с рисунками и написал на уголке: «Илье Тимофеевичу».

Потом он еще долго считал, делал наброски. Кончил совсем поздно. Оделся. Вышел.

В приемной было темно, только под дверью директорского кабинета светилась яркая полоска. Гречаник осторожно отворил дверь.

Токарев сидел за столом, подперев рукой щеку, и о чем-то думал. Он даже не пошевелился.

— Михаил Сергеевич, — негромко сказал Гречаник.

Токарев медленно поднял голову и посмотрел на него отсутствующим взглядом. Гречаник подошел ближе.

— У меня мысль появилась, Михаил Сергеевич… Хотелось бы поделиться…

— Да?.. Рассказывайте, я слушаю, Александр Степанович, — как бы очнувшись, проговорил Токарев и потер ладонями виски.

По мере того как Гречаник рассказывал, лицо Токарева все больше оживлялось, глаза загорались и, хотя брови все еще были нахмурены, на губах появилась какая-то особенная, хорошая улыбка.

— Замечательно, замечательно! Это надо немедленно делать! — сказал он, выслушав до конца.

Спускаясь по лестнице, Гречаник думал о том, что никогда еще не уходил от Токарева, испытывая такое удовлетворение.

Токарев снова погрузился в глубокое раздумье. Таким и застал его неожиданно вошедший Ярцев. Он был почему-то в старом рабочем ватнике и весь в древесной пыли.

— Ты все еще здесь, Михаил? — сказал он, падая в кресло и устало роняя руки. — Уф-ф!

— Ты как будто с мельницы только что, — сказал Токарев, оглядывая ватник Ярцева. — Чего это вырядился?

— Сейчас от Сысоева, — ответил Ярцев. — Решил убедиться. На складе помогал порядок наводить и, кстати, умаялся так, что дальше некуда. Подумай, Михаил, сколько этой лапши за день приходится перебирать.

— Это скоро изменится, — заметил Токарев. — Гречаник…

Но Ярцев не дал ему договорить.

— Знаю! Я встретил сейчас Александра Степановича у проходной. Он все рассказал мне. От души тебе скажу: рад я за него, Михаил, очень рад. Его просто не узнать. Ты знаешь, он сказал мне: «Не знаю, то ли моложе я вдруг стал, то ли повзрослел за сегодняшний день…» А ты еще сомневался, помнишь?.. Ну, когда начинали все это. Кстати, пока мы возились с Сысоевым на складе, придумали почти то же, что и наш главный инженер. Интересное совпадение, правда? Ну, ты домой-то идешь сегодня?

— У меня, Мирон, скорее здесь дом, чем там, в квартире. Тесно там одному, невмоготу, понимаешь? — глухо проговорил Токарев, и только сейчас Ярцев увидел, какое у него усталое, осунувшееся лицо.

— Случилось что-нибудь? — с тревогой и участием спросил он.

— И да, и нет… Вообще, все это чертовски мучительно… На, читай, если хочешь… — Токарев подал Ярцеву листок, исписанный крупным детским почерком.

«…Папа, когда ты нас увезешь на Урал? Мне здесь скучно, и я хочу к тебе. А ты писал, что там горы и много снегу, и хорошо на санках кататься. Я маму спросила, а она говорит, что не поедем и что это вовсе ты приедешь обратно…»

— От дочки, значит? — Ярцев протянул письмо Токареву, внимательно вглядываясь в его лицо.

— Да. И жена написала. Она, Мирон, видишь ли, раздумала ехать сюда. Пишет: зря не отговорила меня вовремя. Настаивает, чтобы добивался перевода в Москву. И тон письма, знаешь, нервозный такой. В общем, дружище, здорово сыро на душе… тяжело…

— Понимаю… Решил что-то?

— Да… то есть не решил, а… Просто знаю, что должен быть здесь. Знаю и буду. А вот как это все получится, ей-богу, просто представить себе не могу. Ты иди, Мирон, отдыхай.

— А может быть, вместе ко мне пойдем? — предложил Ярцев. — У меня и переночуешь, а?

Токарев покачал головой.

— Отдыхай…

Ярцев не стал уговаривать. Он знал, Токарев умеет справляться с собой. Прощаясь, Ярцев дольше обычного задержал в своей руке холодную руку друга. Крепко стиснул ее и, ничего больше не сказав, вышел.

В трех верхних окнах конторы всю ночь не погасал свет.

Дом Ярыгина запылал ночью. Илья Тимофеевич проснулся оттого, что кто-то сильно тряс его за плечо. Он сел на полатях, ударившись головой о потолок, и протер глаза.

— Встань, батюшко, встань! — уговаривала его встревоженная Марья Спиридоновна. — Выдь на улицу-ту. Пожар, слышь, где-то-ся!

Илья Тимофеевич прислушался к тоскливому стону фабричного гудка, спустился на пол и долго силился разглядеть что-нибудь сквозь замерзшие стекла. Потом влез в валенки и, накинув на плечи полушубок, вышел на улицу.

В стороне над черными силуэтами крыш и голых деревьев плясало алое зарево. Где-то отчаянно колотили в рельсу. На станции пронзительными короткими воплями надрывался маневровый паровоз. Илья Тимофеевич вернулся в дом.

— Над Данилихой зарево, — сказал он и начал одеваться по-настоящему.

Данилихой назывались несколько крайних кварталов поселка.

— Близко-то хоть не суйся! — крикнула в темноту двора Марья Спиридоновна, когда за стариком звякнула щеколдой калитка…

После разоблачения, окончательно убедившись в том, что пора «выгодной работенки» миновала безвозвратно, Ярыгин принес Токареву заявление, в котором просил уволить его с работы, ввиду… «неподходящих условий».