Андрей Черкасов - Человек находит себя

Девчонка! Мысленно еще раз повторив это слово, Токарев призвался себе в том, что теперь оно прозвучало в сознании совсем иначе, чем в тот день, когда, увидев Таню впервые, морщился, разглядывая ее документы. Похоже было, свежая струйка вырвалась из-под талого снега, заискрилась. Ярцев тогда еще напомнил ему о дочке. Дочка! Как-то сложится ее судьба? Какой ответ получит он на письмо, в котором уговаривал, убеждал жену, что им нужно быть всем вместе, обязательно здесь, в Северной горе?

— Вам не кажется, Алеша, — сказала Таня Алексею, — как будто даже дышится легче в цехе с того дня, как Костылева не стало?

Это было перед началом утренней смены, когда еще только начинали собираться рабочие. Алексей стоял у станка, дожидаясь прихода Вали. Сегодня последний «урок». Завтра Алексей переходит в смену Любченко. Вначале он предполагал остаться в Таниной смене, тем более что Любченко хотел взять Светлову к себе, но вчера Алексей неожиданно переменил решение.

— Дышится легче, говорите? — произнес он. — Да! — и вдруг добавил, снижая голос: — Права я лишен говорить, Татьяна Григорьевна, а то бы сказал…

— Почему лишены? — Не поняла Таня.

— Знаете ведь… Не сердитесь только! Мне всегда легко дышалось, дышится и дышаться будет, когда вы рядом! И никакие костылевы на меня тень не наведут, ясен вопрос? И шабаш на этом, всё! Слова про это больше от меня не услышите.

Может быть, Таня и ответила бы что-нибудь, но подошел Вася Трефелов.

— Ты насчет чего это, Алёш? — спросил он.

— Насчет Костылева. Говорим, легко без него стало, и сами не можем понять, отчего бы это? — с легкой иронией проговорил Алексей.

— Ясно отчего! — уверенно и многозначительно произнес Вася, укладывая на карусельный стол только что заточенные фрезы. — Во-первых, все в одну точку идем, раз; никто под ногами не путается, два; никто перед глазами не крутится, три! — Он говорил, загибая пальцы. — Никто на нервах не играет, четыре; никто по ночам не снится, пять!

Кончив перечислять, Вася отряхнул руки, забрал отработавшие, снятые Алексеем фрезы и, загадочно подмигнув проходившей мимо Нюре Козырьковой, ушел в механичку.

Алексей ждал, что Таня скажет что-нибудь, но она молчала, и лицо ее было строгим и сосредоточенным. Он так и не сказал, что в смену Любченко решил перейти, чтобы реже встречаться с ней, потому что иначе никак не обрубалось все то, что давно обещал он себе обрубить во что бы то ни стало.

Но уже после, работая в другой смене и день ото дня понемногу одолевая горькое, как от большой утраты, чувство, Алексей начинал ощущать что-то непривычное и новое. Чем меньше он думал о Тане, чем реже старался обращаться к ней за советом и помощью, тем неотступнее и полнее она входила в него. Входила всем: порывистым ветром на улице и по-новому понятой страницей книги, неожиданной радостью нового открытия и все сильнее обострявшимся недовольством собой, побежденным сомнением и неожиданным приливом сил в минуту усталости — во всем, всюду была она.

В январе в механической мастерской фабрики под руководством Горна начали готовить детали и узлы полуавтоматической линии. Заказы покрупнее, которых фабрика не могла осилить, Токарев с большим трудом разместил на двух машиностроительных заводах Новогорска.

Алексей, отработав смену на станке, ежедневно приходил в механичку и не покладая рук трудился наравне с остальными, не чувствуя усталости, не думая об отдыхе. Он почти по-детски радовался, когда сложный узел, плохо понятый в чертеже, облекаясь в телесные формы, становился понятным и вовсе не таким уж сложным. Всякую готовую деталь он обязательно сравнивал с чертежом, стараясь разобраться в каждой мелочи, постигнуть каждую линию. Так постепенно оживали и становились близкими и ясными даже самые запутанные чертежи. Те из них, по которым детали были уже сделаны, он помечал красным карандашом, ставя две таинственных буквы «ВГ» и восклицательный, знак рядом.

— Это, юноша, что за иероглифы? — поинтересовался Горн.

— Это значит: «В голове!», — пояснил Алексей. — Как усвоил чертеж, так ставлю «ВГ» и знаю — все в нем абсолютно ясно!

И чем больше накапливалось прояснившихся чертежей, тем довольнее становился Алексей. Проникая в тайну трудного чертежа, он всякий раз улыбался и, потирая руки, говорил самому себе: — Ясен вопрос!

А дома Варвара Степановна сердилась и все чаще возмущалась:

— Нет, как хотите, а я больше не могу. Это неужели и при коммунизме такое будет? Четвертый раз обед сегодня разогреваю.

И это относилось не только к Алексею, который после ночной смены пропадал на фабрике с самого утра и даже обедать не шел, но и к Ивану Филипповичу. Старый мастер трудился день и ночь, стараясь к сроку закончить новую скрипку. Он готовил ее в подарок съезду партии и в феврале собирался отвезти в Москву, тем более, что был приглашен в Государственный музей музыкальных инструментов на какое-то очень важное мероприятие (Варвара Степановна не знала, какое именно). В этот музей в октябре он отправил еще одну скрипку своей работы и снова получил отрадный отзыв. Ивана Филипповича никак не удавалось вытащить к столу: все время у него было что-то неотложное и спешное.

— Все с ума посходили! — восклицала Варвара Степановна. — Не дом, а психическая больница! — Позже, на кухне, снова заталкивая в русскую печь латки, миски и чугунки, она ворчала: — Скорей бы уж до коммунизма дожить. Там всех вас таких к порядку призовут. Дадут часа четыре в день поработать и всё. Хочешь там, не хочешь, а возьмут под ручки и выведут — будь добрый, отдыхай — и инструмент отбирать станут, чтоб не своевольничал никто!

Однако возмущение Варвары Степановны, как всегда, было только внешним. В глубине души она была страшно горда и за мужа, и за сына, сердилась же только для порядка. Правда, нарушения «режима питания», которые случались и прежде, теперь носили характер катастрофы: мало того, что ели не вовремя, — хуже! — ели теперь в четыре-пять раз меньше! Можно ли было оставаться тут равнодушной.

Алексей увлекался работой над подготовкой линии все больше и больше. Снова доставалось Васе Трефелову; часто Алексей оставлял его после смены. Вася жаловался Горну:

— Александр Иванович, хоть бы вы заступились. Попросили бы директора, чтоб уволил он Соловьева, что ли! Никакого покоя нету. — Горн даже не оборачивался, потому что слова эти обозначали совершенно другое: «Что делал бы я, бедный слесарь, если бы исчезло вдруг все: и эти беспокойные люди, и эта беспокойная работа. Пропал бы, совсем пропал».

Теперь Алексей не испытывал никаких других чувств, кроме жадного, неутолимого желания довести до конца дело, дождаться дня, когда в цехе все услышат команду главного инженера: «Включайте!», когда загудят моторы, вздрогнут станки, начнет жить, дышать, двигаться линия. Он знал: когда-то такой день обязательно наступит!.. И все, что помогало этому ожиданию, облегчало его, воспринималось как необходимое, в том числе и незаметная помощь случайного возле создаваемой линии человека — Вали Светловой.