Акакий Гецадзе - Весёлые и грустные истории из жизни Карамана Кантеладзе

Барсук, шатаясь, ступил ещё шаг и грохнулся наземь, так и не добравшись до своей шкуры.

Глядя на его окровавленное тело, отец сморщился и с отвращением сплюнул.

— Что, противно? — спросил дед.

— До тошноты! Такого я в своей жизни ещё не видывал, тьфу! — плюнул он снова и, повернувшись к мулу, стал отвязывать люльку.

— Противно, да? — повторил дед. — А знаешь ли ты, что пока тебе недели не исполнилось, ты был точно такой же, как этот ободранный барсук, и я до тебя не мог даже дотронуться. А потом привык и стал целовать в запрещённые места. Так-то оно, сынок. Ещё плюнешь?

Отец смолчал, хотя заметно было, что эта новость нисколько его не обрадовала.

Теперь дед повернулся к охотнику.

— Безбожник ты! Как же можно, не убив зверя, сдирать шкуру?

Дядя ничего не ответил, только передёрнул плечами.

— Или, может, он воскрес, когда ты начал сдирать с него шкуру? — допытывался старик.

— Так я его по башке раз девять стукнул деревянным молотом, что же мне ещё было делать? Не резать же его как курицу! Ну, думаю, последний дух из него выйдет, когда я шкуру сдеру, — оправдывался дядя Пиран.

— Как же так? — вмешался отец. — Шкуру ты с него содрал, а он живым остался? Чудеса прямо! О, боже, что за странного зверя ты создал!

— Не удивляйся, сынок, — проговорил дед. — Подойди поближе, я тебе шепну, чтоб никто не услыхал… Мы, люди, гораздо выносливее… Власти каждый день сдирают с нас по девять шкур, а мы, как видишь, всё ещё на ногах, и передвигаемся. Куда там барсуку до нас…

Итак, застав во дворе такую картину, я, впоследствии, на себе испытывал её результаты: бог наградил меня терпеливостью и выносливостью барсука…

В тот же вечер наша семья закатила пышное празднество. Это был уже не тот стол, что по вине буйвола дожидался гостей целых три месяца!

В комнате поставили длинные лавки, дед заколол старого быка и послал дядю в деревню приглашать: с каждого двора по человеку. Все с радостью приняли приглашение, но заважничал наш ближайший сосед, отец Кечошки — долговязый Лукия.

— Подумаешь! — пожал плечами дед. — Если мой потолок слишком низок для этого дылды, то — пожалуйста!

Однако всё же решил ещё раз послать за соседом.

Дядя долго просил и умолял его прийти, но тот ни в какую.

— В чём дело, дружище? Разве мы тебя обидели? Как же так? У твоего Кечо родился дружок, а ты не хочешь благословить его? Что народ скажет? Пойдут пересуды, он, мол, не рад счастью соседа! — стыдил упрямца дядя Пиран и вдруг спросил его:

— А может, ты и в самом деле не рад?

— Пусть завтра эта земля поглотит того, кто не рад вашему счастью!.. Вот только в компанию я не пойду, не люблю я этого, и не проси больше. Всё! Я хозяин своего слова! — уселся на осла Лукия.

— Но почему? В чём дело? — не унимался дядя.

— Да в том, — признался наконец Лукия, — что не люблю я этого. Ну откуда же я знаю, каким вырастет ребёнок, хорошим или плохим? Может, станет отъявленным мерзавцем? А мы должны праздновать? Вот когда человек пройдёт свой жизненный путь, постареет, тогда и празднуй, поздравляй его с днём рождения, пожалуйста!

Дядя вернулся, и рождение моё было отпраздновано без участия нашего ближайшего соседа, но народ этого долго не забывал.

Позже я поразмыслил над словами Лукии. «Может, он и прав?» Сомнение грызло моё сердце до тех пор, пока не познал я вкуса весёлых пиров. А уж тогда, конечно, я целиком взял сторону дяди.

Ведь, в конце концов, появление человека на свет — величайшее событие, так отчего же его не праздновать? И потом, если постоянно обдумывать, будет от чего-либо весело или нет, то так никогда и не повеселишься. Кто может знать, что ему сулит завтрашний день? Чрезмерное умничанье доведёт до дурости, поэтому, если хочешь вкусить сладость жизни, слушай иногда, что подсказывает тебе собственное сердце. Ну, в общем-то, каждый волен поступать по-своему, как ему заблагорассудится. Пожалуйста!

Моё появление на свет прибавило семье хлопот и продлило количество праздничных вечеров. Но, как заметила моя матушка, на длину не могло пожаловаться и правое ухо моего отца.

Когда я родился, дед крепко схватил его за ухо и сказал:

— Поздравляю, сынок, поздравляю!

Ухо у отца покраснело, а вслед за ним и вся щека, но он не выдал боли и кисло улыбнулся. Затем за это ухо схватилась моя бабушка:

— Пусть процветает и увеличивается наш род! Дай бог, чтоб твой сын прославил семью и наш край!

Домочадцев сменили близкие и дальние родственники:

— Пусть ваш род пребывает всегда в благополучии, а род врага погибнет!

Постепенно красное ухо приняло синеватый оттенок. Тут за родичами явились кумовья, и за какой-нибудь месяц у измученного от счастья Амбролы правое ухо так удлинилось, что встревоженный осёл частенько на него поглядывал: — не присвоил ли он, мол, моё.

Вначале окрылённому счастьем отцу это даже нравилось: он приветливо улыбался и выражал искреннюю благодарность дёргавшему его за ухо, потом ухо стало гореть, улыбка сделалась натянутой, а после и вовсе пропала.

В конце концов он так ожесточился, что даже стукнул кого-то по голове. Потом он стал прятаться, но разве от людей укроешься? Оказывается, даже я, когда он брал меня на руки, норовил схватить его за это злополучное ухо, — родное дитя не щадило, так чего же было ждать от посторонних?! А молва — дело известное. Поскольку однажды уже прошёл слух, что ухо у отца удлинилось, то все теперь хотели за него подёргать. Словом, бедняга уж не знал, куда ему деться и что принесло ему, наконец, рождение сына: счастье или беду?

Вообще отец был очень терпелив.

Как-то у Лукии погас в очаге огонь, он не смог его разжечь и обратился к нам:

— Соседи любезные! Не найдётся ли уголька?

Отец, недолго думая, вытащил из камина голыми руками горящий уголёк и понёс Лукии. Задубелая ладонь его аж зашипела, но он мужественно донёс огонь и передал соседу.

Однако беспрестанное дёрганье за ухо испортило ему нервы и вконец вывело из себя. И он признался деду:

— Эх, с какой радостью я ждал ребёнка, а на поверку выходит, что от него одно беспокойство! Чудно: мать носила этого сморчка целых двенадцать месяцев, а отца должны за это столько времени дёргать за ухо?

— Ничего, сынок! — успокаивал его старик, — слыхал ведь: — терпи, атаманом будешь.

Ну, отец и терпел сколько мог, но однажды сердце у него закипело, как самогонный котёл на огне. Душу его переполнила горечь, но излить её из себя он не решался, боялся, что, мол, люди скажут. Однако он не на шутку тревожился: эдак останешься, чего доброго, с одним ухом! Тогда он решил пуститься на хитрость и перевязал себе челюсть: пускай думают, что зуб разболелся! Вот, уважаемые, что я натворил со своим отцом! Да, не деревня, не люди, а именно я, Караманика Кантеладзе! Впрочем, за что же я его так?.. Ну и что ж, что я получился не совсем таким? Чего мудрить, дело известное: на белом свете разные живут люди, и знатные, и бедные, и дурные. И все они нужны миру, так же, как день и ночь! День — для работы, ночь — для отдыха… Э-э-э! Ты, братец, не тяни меня за язык! Сам лучше знаю, где говорить, а где помалкивать!