Акакий Гецадзе - Весёлые и грустные истории из жизни Карамана Кантеладзе

— Не слушай ты эти глупые россказни. Разве я тебе плохое присоветую? Дуралей, счастья ведь твоего хочу. Тесть у тебя богатый будет, будешь жить как у бога за пазухой. Подушки у него деньгами набиты.

— А голова от этого не болит?

Сват пропустил моё замечание мимо ушей.

— Добра у него столько, что расстели он скатерть до самого солнца, хлеба-соли целых десять месяцев на ней не переведётся. Такое там богатство, что на двести лет хватит. Пойдём поглядим. Понравится девушка, в ту же ночь дело улажу, а нет — насильно жениться тебя тоже никто не заставит…

— Хозяин!

— Батоно?

Во дворе под большим орехом арба привязана. Двухэтажная ода словно на курьих ножках стоит. На зов вышел хозяин в линялой чохе с газырями. У хозяина — губа заячья.

— Будущий тесть, — прошептал мне Кечо.

Хозяин пригласил нас в дом. Отказывались мы не долго, вошли. В комнате за столом у самого камин сидели три старухи и два старичка и печально глядели на едва тлевший огонь. Нас увидели, оживились, приветливо закивали головами.

— Будущая тёща, — указал мне Кечо на женщину без ресниц и бровей. Я посмотрел и содрогнулся от отвращения. Совершенно лысая, она была похожа на опалённого поросёнка. В старости у некоторых волосы даже из ушей растут, а у этой, как ни странно, они повсюду выпали.

Мы познакомились. Две другие старухи были незамужними сёстрами безбровой. Молодыми, оказывается, они никак не могли женихов себе выбрать, так и просидели всю жизнь в девках, а под старость поселились у замужней сестры, присматривали за племянницей да у зятя на шее сидели.

Старшая была худа как жердь, под тонкой кожей у неё просвечивали синие жилки, а во рту одиноко торчали два гнилых зуба. Видно было недолго на этом свете она задержится. Вторая тоже едва на ногах стояла, а лицо сморщенное, на сушёное яблоко похоже. Один из стариков приходился дядей хозяину дома, всю свою жизнь он бобылём прожил, теперь вот тоже к племяннику на шею уселся. Второй старик был старинным другом первого, уже года два как овдовел и ходил сюда в надежде найти себе жену.

«Куда ему жениться? — подумал я. — Ведь одной ногой в могиле стоит». — И словно отвечая на мои мысли, этот восьмидесятилетний жених вдруг стал жаловаться:

— Эх, милок, нет ничего хуже, чем в моём возрасте жену потерять. Невестка совсем за мной не смотрит. На погреб замок повесила, не пей, мол, вина, водку тоже прячет. А у меня, если в день разочка три не приложусь, во рту пересыхает. Знаю, в душе вы надо мной смеётесь, к чему, мол, теперь Олипанте жена — неправы вы, дорогие, очень даже неправы. Старику жена нужна, чтобы кости старые согреть да кровь заледенелую разбудить. А у молодых, как вы, кровь и без того кипит. Женщина, дорогой, греховный цветок, но в этом греховном цветке столько добра и сладости, что без него нет на земле жизни. Если есть у мужчины хоть крупица ума, ни минуты он без женщины жить не должен. Вот и друг мой в последнее время жалеет, что состарился без жены. А что проку, я тебя спрашиваю, в такой жалости? Солнце-то назад не оглядывается, былого ведь не воротишь…

Хозяин между тем растопил очаг, накрыл длинный стол скатертью и лампу на него поставил. Только зажгли её, и словно на свет появилась из другой комнаты Макрине.

Так уж заведено, что возраст у женщины не спрашивают, а особенно у незамужней. А у неё, как я понял, все сроки были просрочены: давненько видать ей за сорок перевалило. Прошла она к столу, покачивая бёдрами, круглая такая, толстая, как подушка.

— Уф, уф, пампушка какая, — зашептал мне сват, — будущему её хозяину, я думаю, ни печи, ни одеяла тёплого не понадобится. И то сказать, мир полон худых женщин, а такая вот пышечка одна на тысячу попадётся. Давай, парень, действуй!

— На кой чёрт мне жир, я ведь не собираюсь мыло варить!

— Тише, дуралей! Услышит, обидится, — прошипел сват.

Она учтиво поклонилась нам и села за стол напротив.

Я перехватил её взгляд, брошенный украдкой, потом она улыбнулась мне, а во рту у неё звездой блеснул золотой зуб. Но и золотой зуб не украсил её. Уж очень она была некрасива: низколобая, широкоскулая, с кривым носом. Истинный портрет своей матери. Проживи она столько же, подумал я, будет на что посмотреть, и на мгновение представил её своей женой; эдакий безволосый поросёночек, брр…

— Пожалуйста, — хозяин поднёс мне целый хлеб и заставил преломить его.

Ужин был в разгаре. Старики ели медленно, неохотно, зато вино хлестали как воду. Хозяйка, которая была за столом виночерпием, едва успевала наполнять стаканы. Вино было хорошее, сладкое, пилось легко, но я вспомнил совет отца и вином не увлекался. Дабы не сделала эта сладость горькой судьбу мою, а хорошее вино не связало меня с плохой женщиной. Невесту упрашивать не приходилось. Аппетит был у неё завидный. С жадностью набросилась она на всё, что было на столе, запихивая в рот кусок за куском, помогая при этом толстыми, жирными пальцами. И от вина она не отказывалась, пила, как буйвол, а кости грызла, как собака голодная.

Смотрел я на неё и думал, что ежели есть ей будет нечего, она и мужа так обгложет. Сват, между прочим, от неё не отставал, ему даже отсутствие зубов не мешало. Подмигивая хозяйке, он ловко расправлялся со свиной головой, а от вина так развеселился, что даже петь начал.

Никто его не поддержал, и он обиженно замолчал.

Покончив со свининой, он принялся за гусиную ветчину.

— Бери, Караманчик, не стесняйся, нет ничего на свете вкуснее этого.

— Спасибо, сам угощайся.

— Ладно, не ломайся, хоть из уважения ко мне возьми кусочек.

— Не приставай, не то миску с ветчиной я тебе на голову насажу! — разозлился я.

К несчастью своему, заметил я блюдо с говядиной. Потянулся, взял кусочек, но прожевать не смог, такой уж жилистый попался, решил я его под стол выкинуть. Проделка моя от тестя не укрылась. Пришлось сделать вид, что коту кусочек пожертвовал: под столом тот сидел в ожидании. Длинноусый со всех ног на моё подношение набросился. Но не тут-то было: кусок и ему не по зубам оказался. Ощетинился кот, зарычал, словно с собакой драку затеял.

Я встал из-за стола, и веселье расстроилось.

Засуетилась тут Макрине, вымыла нам с Кечошкой ноги и постель постелила. Меня она особенно обхаживала, каждую секунду называла «батоно» да зуб золотой в улыбке показывала.

А я, как посмотрю на неё, так мне всё поросёнок палёный мерещится, и холодный пот меня с головы до ног прошибает.

В спальне два ковра лежало, один красивее другого, и зеркало большое в золотой раме. На стене — кинжал с насечкой. Улеглись мы на пуховые перины, одеялами шерстяными укрылись, и тут Кечошка мне говорит: